(Ну скажи: «Ты сошел с ума». Скажи один раз: «Ты сошел с ума», — и я тебя убью.)
— Ладно, ладно. Я уже ушел. Я пошел в сад, не бушуй. Привет.
И при этом каждый день одно и то же. Кима, сидящий за столом, Кима, подходящий к столу «на одну минуточку», Кима, пользующийся тем, что ты уходишь есть, в сад, в туалет. Приходишь — сидит. Спиной ко входу. Оборачивается, веселый: «Я сейчас». Дописывает что-то и убегает.
А у тебя потом пальцы трясутся полчаса.
Менахема он встретил на улице. Старый человек в черном костюме и черной шляпе, худой и стройный, как трость, сидел с прямой спиной на лавочке у дороги и бросал что-то перед собой. Издали казалось, что он кормит птиц, шевелящихся возле него живым ковром. Чуть поближе становилось понятно, что это дети. Менахем сидел на лавочке у дороги и кормил детей.
Дети подбегали с разных сторон — видимо, странного седобородого господина в этом районе знали. Подбегали, подхватывали бросаемые сладости — кто с земли, а кто и на лету. Детей помладше Менахем кормил из рук, протягивая им печенье на длинной сухой ладони. Они склевывали печенье с его ладони и оставляли на ней сладкие слюни. Менахем осторожно вытирал ладонь салфеткой и выкладывал на нее следующее печенье.
А он шел по улице и думал о том, что не успел позавтракать. К его ногам упали три конфеты. Он нагнулся, поднял одну, развернул и сунул в рот.
— О! — раздался у его уха веселый голос. — Отлично. У нас получится. Хотите печенья, молодой человек?
Он поднял глаза, увидел старика на скамейке, толпу детей возле него и разбросанные конфеты и почему-то кивнул. Старик протянул ему печенье и встал со скамейки. Скомандовал «пошли» и направился вперед не оглядываясь. Он пошел за стариком. Один из детей оставил толпу, разбиравшую сладости, и побежал за ними.
— Менахем, — кричал он, — Менахем, ты опять поймал свою рыбу?
— Ага, — ответил тот, кого он назвал Менахемом, — а ты иди обратно. Ты еще не моя рыба.
— Менахем, а когда я стану твоей рыбой? — не отставал мальчик.
— Попозже, — строго сказал Менахем, — если у тебя получится.
— А если у меня не получится? — охнул мальчик, жалобно ломая брови.
— Получится, — ответил Менахем, — в одной из вариаций.
— Вот, смотри, — махнул рукой Менахем в сторону мальчика, убегающего обратно к детям, — в одной из вариаций это был ваш третий брат.
Он усмехнулся.
— И как его звали? Элькаям?
— Нет. Ариэль.
Вот, смотри. Видишь, тот парень, в красной майке? Ты его помнишь? Нет? Точно нет? Понятно. Ну да, это логично, ты ведь его никогда не видел. В этой вариации вы незнакомы. А в одной из вариаций…
— Он был моим сыном? Братом? Сватом?
Нет, нет, все не так масштабно. Ты что, всерьез считаешь, что любой из тех, кто пересекся с тобой в одной из вариаций, тебя родил, родился с тобой или от тебя родился?
— А что, нет?
Конечно нет. В одной из вариаций этот парень был сыном старого армейского друга твоего отца. Вы виделись всего один раз, в день вашего переезда в новый дом. Ты помогал отцу вынимать из машины большое кресло, а этот мальчик бежал по улице, крича: «Дядя Арон, дядя Арон, папа застрелился!» Твой отец услышал эти слова, бросил тот конец кресла, который нес, и побежал к мальчику. Кресло упало тебе на ногу, нога сломалась, твоя мать выскочила из дома, услышав крик. Твой брат Эльяким помог ей отнести тебя в машину, вы тут же уехали в больницу, и тебе наложили гипс, — а твой отец в этот момент был в доме своего старого друга, где, держась за косяк, стояла изящная женщина, мать того мальчика, который его привел и на которой в свое время хотели жениться они оба, твой отец и тот, кто в результате стал ее мужем и отцом того мальчика, который привел твоего отца, крича, что его старый друг застрелился. Потом были похороны, но ты на них не пошел: лежал в больнице. На них пошел твой брат Эльяким, и он же сделал все, чтобы твоя мать не заметила, как твой отец смотрит на изящную вдову. Найти тебе ее, ту вдову? Пойдем, пройдем еще два квартала.
Вон, смотри. Нет, не туда, куда ты смотришь? Зачем тебе та старуха в синем платке? Та старуха в синем платке в одной из вариаций была твоей соседкой и давала тебе хлеб, смазанный абрикосовым повидлом, когда ты, совсем маленький, оставался один и приходил к ней под дверь, но потом она умерла, тебе было два с половиной года, и ты ее не помнишь. Смотри левей. Левей, левей. Видишь девочку с длинной косой? В одной из вариаций она и была той женщиной, которую любили двое, твой отец и его старый армейский друг. Она служила с ними в одном батальоне, твой отец был водителем танка, его армейский друг отвечал за стрельбу и наводку, а эта девочка была механиком, чинила танковые двигатели и отвечала за всю машинную часть. Твой отец и его друг влюбились в нее вдвоем, вдвоем ухаживали за ней, и в одной из вариации на ней женился твой отец, а в другой — его друг.
— То есть получается, в одной из вариаций это была моя мать?
Нет. Это не твоя мать ни по одной из вариаций. В той вариации, где она вышла замуж за твоего отца, ты родился у его лучшего друга. Понимаешь?
— Не понимаю. Покажи еще.
Смотри. Видишь молодого человека с дипломатом? В одной из вариаций он был твоим школьным другом Йонатаном. Вы боролись на школьном дворе и по очереди побеждали друг друга, после чего шли домой и вместе ели хлеб, смазанный абрикосовым повидлом. Но в этой вариации хлеб давала вам не соседка (она к тому моменту уже умерла), а твоя тетя, сестра твоей матери, которая в той вариации жила вместе с вами, потому что ее муж…
Да, да. Йонатан. Йонатана он помнил. Йонатан был высоким красивым мальчиком со шрамом над правой бровью. Шрам у Йонатана появился после того, как его лучший друг Шува кинул в него стулом на уроке природоведения в пятом классе, когда Йонатан в первый раз за много лет сумел хорошо ответить у доски и получил высокую оценку.
Все было не так, как надо бы. Люди, окружающие его, были периодически счастливы, а временами несчастны. Пока они были несчастны, его желание помогать им и разделять с ними слабости было настолько сильным, что у него появлялись друзья. Но любое, даже самое призрачное счастье окружающих вызывало у него приступ бешенства. Люди смели быть счастливыми без него. Люди смели ходить по улицам и смеяться, при том что не он был причиной их радости. Началось все с мамы. Мама родила Эльякима, поднимала его на руки и смеялась. Ему очень хотелось, чтобы мама упала вместе с Эльякимом на руках — но тогда он еще не умел таких вещей. Он жил, всем телом ощущая несчастья окружающих, и утешал их, пока им не становилось легче. Когда им становилось легче, он учился держать себя в руках. Его брат Эльяким родился слабым и часто плакал — и не было лучшего утешителя и качателя колыбели, чем маленький Шува, хороший старший брат. Эльяким успокаивался и радовался ему, как спасителю. Это было приятно. Но потом у Эльякима появились друзья, такие же глупые мальчики, как и он сам, и он прибегал к Шуве, рассказывая, как был счастлив без него. Они все одинаковые. Мать, Яким, остальные. Они счастливы сами по себе, а потом еще чего-то ждут. В то время когда он это понял, он был еще слишком слаб, чтобы что-то с этим делать. Он жил, наполняясь своим гневом, сжимая кулаки и обламывая ногти. Разбираться с этим он научился гораздо позже.
А тогда ему пришлось швырнуть в Йонатана стул.
— Шува, в одной из твоих вариаций умерла женщина. Посмотри налево, в очереди за газетами на углу, вторая от конца. Да, вот эта, в длинном платье с жемчужным воротником. В одной из вариаций она была твоей школьной учительницей. Она должна была прожить семьдесят лет, родить пятерых детей и пятым — мальчика, который через год после ее смерти попадет под машину, потеряет обе ноги ниже колена, пойдет в армию и станет первым в армии офицером-инвалидом. Но она умерла до того, как он
