груше, глухо воя в безводной пустыне духа. От этой муки было не уйти, так же, как от высот офицерско- мужицко-вдохновенного взгляда, символом которого был квартирмейстер, — это было, по сути, уже чистое кондотьерство, национальные идеи в этом измерении — на данной ступени «обофицеренности» — уже не играли ни малейшей роли. Коцмолухович и сам не верил в воскресение истлевших национальных чувств. В военных школах, в самом начале курса, на эту тему торжественно провозглашали несколько простых догм, а потом только носились, как со святыми дарами, с понятиями чести и долга — наравне с понятиями верности слову, доблести, обязательности, точности в рисунке, ясности высказывания и чисто физической выносливости. Автоматизм стал господствующим направлением. (Говорят, Мурти Бинг был с этим полностью согласен.) Запуганные манекены копошились в идейном мраке. Каждый скрывал и старательно прятал от других все, что в нем было глубокого, — эти вещи (а собственно, какие?) котировались низко, особенно если они были связаны с прежней метафизикой или религией. Безраздельно властвовал один психоз: страх перед безумием. Генезип действительно был исключением.
Но в эту дурную минуту его вдруг швырнуло наземь, и он, асимптотический офицер, будущий «эддекан» Вождя и нынешний «пегеквак», вцепился зубами в ковер, давясь ворсом и брызгая пеной на персидские узоры. Черный вал непробиваемого, упругого сопротивления отделял его от счастья. За этим валом можно было обрести все — без этого — ничего. Он знал: насилие тут не поможет — влетит дуэнья и произойдет окончательная компрометация. Ни один из «трюков», отточенных на княгине, не действовал. Все антидоты против демонизма подвели. Впрочем, это был вовсе и не демонизм — для него, верившего — вопреки ее признаниям — в то, что она права. В сущности, это был демонизм высшего класса, поскольку с виду она была добра, ласкова (даже слащава) и размазана в своем воображаемом страдании. Бороться было не с чем — ведь и она была несчастна. Но это лишь усиливало ее очарование, как в детстве траур подчеркивал очарование каких-нибудь барышень, — усиливало тайное, скрытое зло дико смрадной ситуации. Да — только слово «смрад» («smrood» — по-английски — для тех, кто не любит грубых выражений) в состоянии передать ужас происходящего. Чистый приступ бешенства — в первый раз, п р и ч е м п о д в и д о м о б ы ч н о г о п р и п а д к а, а о т н ю д ь н е у м о п о м р а ч е н и я. Она (в длинной, почти прозрачной рубашке) выскочила босыми «ножками» из кровати и стала гладить его по голове, нежнейшим образом приговаривая:
— Ты мой сладенький мальчишечка, золотко мое, котик миленький, ангелок мой пречистый, пчелка ты трудолюбивенькая — (а это еще что?) — горюшко ты мое ненаглядное, успокойся, сжалься надо мной — (это чтоб вызвать противоречивые чувства) — пожалей меня. — (Она могла его касаться — он нет.) — Она прижала его голову к низу своего живота, и Генезип почувствовал тепло, бьющее о т т у д а, и тонкий, убийственный запах... А, нет!!! А голос у нее был такой, что казалось, она достает им до сокровеннейших половых центров его тела. — («У, стерва, — самая очаровательная женщина, какую только можно себе представить, но „drian“» — говорил квартирмейстер. Однако для него именно это было счастьем.) — Этот голос вырвал у Зипки костный мозг, избаранил его растерзанные мозги и выдул из него абсолютно пустой, бессмысленный пузырь. И как быстро все случилось! Ведь не прошло и трех минут, как он сюда вошел. Неизвестно, каким чудом он очнулся. Состояние ослабления бешенства было само по себе упоительно. Она стояла рядом с ним — он увидел ее босые, голые ноги (длинные прелестные пальцы, созданные для дивных ласк. — Это хорошо было известно генерал-квартирмейстеру.) — и будто кто его оглоблей по башке огрел да еще пырнул раскаленным стальным прутом в самые яйца естества. Он снова стал биться головой об пол, глухо рыча и постанывая. — Да — это была любовь, настоящая, зверская — не какие-то там идеальные финтифлюшки.
Перси от счастья чуть сама собой не захлебнулась (мир так странно, исполински вырос, расцвел и переполнился ею одной), продолжая гладить эту уже отчасти мужскую, такую чужую и оттого такую «прелестную» головку, в которой т а к о е творилось! «Сперма к мозгу прилила», — говорил ее Коцмолух. А еще он называл это — «бычья судорога». Ох — влезть бы в этот мозг, поглядеть, как он мучается, вобрать его в себя на грани невозможного, там, где пересекаются две противоположные концепции: одна — мозга как органа мысли (реально не существующей), как организации живых клеток, в пределе сводимых к химизму, и другая (данная каждому и з н у т р и, почти непосредственно), где неосознанно локализованы некие комплексы и едва уловимые последовательности качеств, составляющих психологический процесс мышления, — о, в и д е т ь все это в м е с т е — нагой, кровоточащий, вылезший из черепа мозг (вот вам третья концепция, но касается она всегда — увы — чужих мозгов). Страшные прихоти были у этой Перси, чуждой не только всякой философии, но и точных наук. Для нее уже и метафизика (прости, Господи!) Коцмолуховича была слишком рискованна. Она — эта бестия! — бездумно, как автомат, верила в католического Бога и даже ходила к исповеди и причастию. Но что все это по сравнению с цинизмом Александра IV, который возносил Богоматери молитвы о смерти кардиналов, отравленных им из корыстных побуждений, или с противоречиями между нынешним католицизмом и истинным учением Христа. Глупости, пустяки.
— Ох ты моя сладкая головка! Какая шелковистая, какие на ней волосики, какие сердитые глазки, как у бешеного зверька в клетке, когда рядом за стенкой самочка, а он до нее добраться не может. Какие у нас губки —- палимые жаждой, недовольные, какое тельце, снедаемое горячкой! — (Она засунула руку ему под мундир.) — Ах — чудо ты мое — какое все прелестное! — И х л о п а я в л а д о ш и от восторга, Перси принялась плясать на ковре, задирая ноги выше головы и открывая бездны блаженства и первородного греха. Генезип стоял на коленях и смотрел. Мир, словно чудище из пейотлевых видений, превращался в сверхчудовищного монстра, усеянного шипами, зубастого, рогатого, отвратного и не-по-сти-жи-мо злого. Страдание — уже не только физическое, почти моральное, но безболезненное и нежно мягкое, расквасило его в мерзкий, смердящий ломоть. Он закрыл глаза, и ему показалось, что он умер. Прошли века. Перси поставила на граммофон отчаянный «wooden-stomach» и продолжала самозабвенно отплясывать. А голос изнутри нее, чуждый и ей, и всему миру (она считала его голосом Сатаны), звучал где-то рядом, сквозь все, что творилось: «Страдай, падаль мужичья, эмбрионишка позорный, дерьмец мальчиковатый — замучаю, песья кровь, засеку тебя твоей собственной похотью, запорю насмерть свинской твоей фантазией. Продирай меня в мыслях, рычи от отчаяния — но меня ты никогда не коснешься. В этом «никогда» вся прелесть и есть. Вой от боли, умоляй, чтоб я тебя хоть волоском потрогала за эти твои возбужденные до безумия потроха». И т. д., и т. п. В этом тоже была высшая любовь, пускай и вывранная на ту сторону «я». Она уже и так была, как грязный вывернутый мешок, но все ей было мало, мало. Постоянные колебания между почти осязаемой правдой (в лице квартирмейстера и его припадков) и внутренней ложью, которая ввиду совершенства стала почти правдой, должны было вновь пробудить в ней волю к жизни. Ибо бедная Перси страдала страшными беспричинными депрессиями и, в сущности, была слабеньким «созданьицем», этакой «девчоночкой», как любила она себя называть в минуты, когда умилялась собою, даже если при этом холодно тянула из самцов жилы, вызывая в них одновременно воющую жалость и зверский рык бешенства. Психический садизм и чрезвычайная доброта ко всяческим уродцам, калекам, убогим духом юродивым и увечным, к «простачкам» и «малым мира сего» (брррр — что за гадость!) были свалены в ней в одну поганую кучу. Женщины либо обожали ее безгранично (ей был сделан ряд изысканных лесбийских предложений, но она с презрением их отвергла), либо ненавидели, даже без причины, как любовницу своих возлюбленных, хотя в этом плане особой вины у Перси на совести не было. Разве только перед одной- единственной — генеральшей Коцмолухович. [После женитьбы квартирмейстер больше не заводил н а с т о я щ и х любовниц. Перси была первой (и последней), с кем он по-настоящему изменил жене — кстати, любимой. А те резвушки — чего там, они не в счет.]
Вдруг Зипек вскочил и вылетел вон, едва схватив на бегу шапку. Остался недопитый «чаек» и недоеденные птифурчики — символ спасения из когтей демона. Стерегущая под дверью дуэнья почти лишилась чувств, увидев, как метнулась эта морда. А морда у юного «пегеквака» была поистине страшная — почернела от мук и вообще невесть как опухла. Ах, если б кто его в тот миг нарисовал или по крайней мере снял! Жаль.
А Перси тихонечко, с мерзкой похабненькой ухмылкой, грациозно (глянув перед тем в зеркало) улеглась в постель (у нее была привычка всегда, даже на биде, вести себя так, будто кто на нее смотрел) и с наслаждением, свернувшись клубочком, утонула в подушках. Только теперь эта самка могла немножко помечтать о себе п о - н а с т о я щ е м у — самолично, самобытийно, самостийно — тут уж она могла рассамиться вволю, углубясь в самое себя, как в совершеннейший футляр. Она ощутила, что и вправду существует: события, едва миновав, поблекли, стали необходимым, но почти абстрактным фоном для
