принуждает меня к этому. Ненавижу ее за то, что вынужден ее так сильно любить». В этот момент я с удовольствием избил бы ее бичом, до крови. «Ангельская скотинка, чистая душка, Боже, за что я так жутко люблю этот кусок анемичного мяса с зелеными глазенками», — почти что простонал он и в тот же самый момент увидел тут же перед собой голубые раскосые глаза Гели и ее кровавый, внезапно набухший крупный рот. Он почувствовал головокружение, и дикое вожделение, более страшное, чем все то, что ему приходилось когда-либо переживать, включая и впечатления от ураганного огня тяжелой артиллерии, сотрясло все его существо («срущество» = мягкие кровавые арийские кишки встали на дыбы, как волна, вздымаясь над бездной чего-то черно-красного, еврейского, удушливого, зловещего, чего он и сам не знал). Ситуация и впрямь была зловещей. «Verhangnisvoll — Friedrich Nietzsche — Jenseits von Gut und Bose — Schicksal — Sasza Schneider[7] — мужской вельзевулий демонизм, бородатый, вообще обросший — только это чего-нибудь да стоит — непосредственное переживание». Ряд этих ассоциаций прервал ее давно знакомый с той «popojki» поцелуй.
— Ты хочешь всё или только целоваться? — пролепетал он наперекор этим своим мыслям.
— Делай что хочешь! Не спрашивай! Каналья! Идиот! Недотепа!.. — посыпались оскорбления.
Геля явно хотела поднять напряжение безумства до высшего уровня. Он схватил ее за, казалось, безжизненные, бесформенные руки и, сжимая их изо всех сил в зверском бешенстве, впился чуждым сознательного блаженства поцелуем в ее губы. А уже через минуту начались так хорошо известные и все- таки столь зависящие от нового объекта, вечно новые сознательные эротические удовольствиеца.
«Разве не было бы истинным счастьем постоянно пребывать в этом состоянии скотской бессознательности: быть быком, змеей, и даже насекомым или даже делящейся амебой, но не думать, не отдавать себе отчета ни в чем...» — еще успел подумать Атаназий, и сразу потом: «А все-таки каждая шельмочка на свой манер», — прошептал в нем какой-то голос слова Казика Норского из «Эмансипированных женщин» Пруса. «Чересчур разрекламированное удовольствие», — пришло ему на память высказывание Хваздрыгеля, биолога из школы Лёба. «Нет, нет, не чересчур, здесь вот что: слишком долгое сожительство с одной женщиной приводит к росту преобладания онанистических элементов эротизма в ущерб истинному парному сексизму: это совместное барахтанье в утонченном свинстве, это очарование парного неприличия — все это постепенно исчезает в привыкании друг к другу. Одинокое, несмотря на наличие другого человека, мысленное подстегивание себя вместо реального возбуждения прекрасно напоминает автоэротические переживания, так хорошо знакомые с детства, и даже, к сожалению, по более позднему времени».
Он все более пылко всасывался в ее уста, которые только теперь по-настоящему стали уступать натиску его губ, зубов и языка. Они разверзались, превращаясь во влажное, жаркое болото невероятного сладострастия, увеличивались до невозможных размеров, были чем-то единственно реально существующим. Язык Гели высунулся из скользкой моллюскообразной массы и, как пламя, коснулся его губ и языка и начал двигаться, до безумия дразня рот... Разливающееся по всему телу наслаждение, казалось, уже достигло пика, но несмотря на это продолжало усиливаться, доходя до непереносимой, с болью граничащей интенсивности. Прикосновения этого, как будто осознающего свое действие языка он ощущал повсюду: в спине, в чреслах и в том месте, где миллиарды берущих от него начало существ рвались к жизни, не обращая внимания ни на его большую любовь, ни на смысл его существования, ни на всю метафизику. В темных закоулках тела, в набухших железах, на узловых станциях сложных нервных путей — все перло со стихийной силой к единственной цели — единственным вознаграждением оболганного духа было нечеловеческое блаженство, уничтожавшее его и отнимавшее осознание происходящего.
Уже само отсутствие тошнотворного, как бы с легкой тухлинкой, семитского запаха, который столько раз отвращал его от разных не таких чистых евреечек, доводило его до безумия. Слюна пахла, как пригретые майским солнцем свежесломанные веточки молодой березы. Ее рот казался все менее знакомым, он не был похож на тот, который он когда-то целовал по пьянке. Взгляд сладострастно затуманенных, но в то же время холодно осматривавших его раскосых голубых глаз Гели возбуждал его до безумной злости, будто бил затверделую мясистую похоть тонким проволочным хлыстом. Он чувствовал себя в абсолютной власти этой похоти. «Ничто теперь меня из этого не вытащит. Пропал», — подумал он, извращенно наслаждаясь жестокостью по отношению к самому себе. «Блаженство гибели — существует ли что более адское?» Ему даже не хотелось насиловать ее — в эту минуту важнее было угрюмо подчиниться муке ненасытности. Он внезапно вздрогнул от наслаждения, превзошедшего его понятия о наслаждении вообще. На фоне ее взгляда это прикосновение было чем-то невыносимым: злость, ненависть, отчаяние, тоска по чему-то навсегда потерянному, неизлечимая болезнь, забытая, удивительно прекрасная музыка, детство и черное, дышащее безрукими и безногими остовами чего-то непонятного (жутких живых предметов, а не существ) будущее, и дрожь отчаянного броска в какое-то иное бытие, в котором боль от непереносимого раздражения пропитывалась диким выбросом уже неземного, внечувственного блаженства. Еще одно содрогание — и он увидел все, буквально все, словно в страшно светлый искусственный день он созерцал бытие в его целостности, сияющее в лучах какого-то безжалостного дьявольского рефлектора на фоне черного небытия.
«Все испортил», — подумала Геля и ощутила внезапное отвращение к Атаназию и его объятиям.
— Не думала, что сразу же, в первый же раз вы так страшно оскандалитесь, — услышал Атаназий ее голос, донесшийся как бы из ужасающей дали, среди позвонков, расходившихся в утихающем уже не блаженстве, а всего лишь удовольствии.
— О, вы не знаете, чем это было для меня. Я не жалею, что так все обернулось.
— Видно, Зося не слишком мучит вас любовью, — шепнула Геля с циничной грустью, гладя его с состраданием по разгоряченной, раскалывающейся голове.
Атаназий был прекрасен, хоть выражение лица имел преглупое. Упоминание имени невесты в эту минуту показалось ему величайшим святотатством, но он молчал, прибитый просто жуткой любовью к ней, любовью, обрушившейся на него, как лавина, почти одновременно с завершением «тех самых» дел.
— Мне вдруг подумалось, что вы ее совратили, и теперь обязаны жениться на ней. Но сейчас я вижу, что нет, — грустно засмеялась она.
— Что вам далась эта Зося? Вы — женщина другого психического измерения, вы ни ее никогда не поймете, ни даже меня, — добавил он мгновение спустя.
— Вы так говорите, потому что я еврейка. И говорите это только сейчас, потому что на какое-то время насытили свою глупую фантазию на тему измены и любви, да и мною вы тоже насытились. Минуту назад я была для вас еврейкой со знаком плюс, потому и нравилась вам...
— И продолжаете мне нравиться. Не знаю, смогу ли я без вас жить. Вы ничего не понимаете. У меня катастрофа.
— Ваша катастрофа надуманная. И тем не менее вы сменили направление атаки. Какие же вы, гои, подлые, — добавила она с отвращением и презрением. — Ей-богу, удивляюсь, что такой умный человек, как вы, совсем ничего не понимает в очаровании нашей расы: этого привкуса восточной тайны, прошедшей через все гетто и то, что есть теперь. Я сама себе непонятна — влюблена в себя, в это нечто, что во мне для меня остается тайной.
Впервые, говоря эти бездумные странности, приготовленные «для пижонов», она непроизвольно сказала что-то такое, что ее озадачило. Тайна ее самой для себя промелькнула перед ее внутренним взором в виде орнамента, представлявшегося исключительно сексуальным и неприличным на фоне того, как она всегда выглядела в домашней обстановке. Но разговор, что называется «по существу», не клеился. Видать, ненадолго удалось Атаназию успокоить свое вожделение «тем самым» прикосновением. Он снова бросился к ее устам, как к единственному спасению от нарастающей сложности, лепеча какие-то банальные опровержения. Он снова упивался преднамеренно совершаемым свинством, как каким-нибудь отвратительным наркотиком. Геля отдавалась ему равнодушно, с холодным триумфом наблюдая за его неистовством. Но тем, кем он был для нее прежде — неразрешимой проблемой, стоящей у нее на пути, — он быть перестал. Она не понимала, как она могла серьезно им увлечься. Атаназий целовал ее везде, и туда... Он чуть не потерял сознание от тонкого, но все же ужасного, невыразимого запаха ее тела и еще раз ощутил высшее блаженство, даже без ее активного участия. Однако на насилие он уже не мог решиться. В конце концов, он встал с колен и, ни слова не говоря, оставил ее одну.
«Истерик», — с отвращением подумала Геля, и Атаназий вдруг просто исчез из ее сознания. Она ушла в себя. Весь мир как будто закрутился в каком-то взрыве святого дыма; началось обычное богослужение в
