этом нет плохого?» Размышления ничуть не помогли. Мерзость нельзя было устранить из этого уравнения с помощью соответствующих подстановок, а параметры — богачка Геля и он, бедный альфонсик (может, «метафизический»?) — не подлежали изменению. Расстаться с ней теперь он не мог, просто не было сил. «Надо идти вперед, — грустно подумал он. — Посмотрим, что будет. А впрочем, интересно, что она еще придумает. Ах, вот если бы суметь на все взглянуть со стороны, как раньше». Но действительность навязывала себя слишком активно, чтобы можно было каким-либо образом превратить ее в объективированную художественную картинку.
Они спускались к деревеньке в тихой толпе паломников. Геля с животным восторгом впитывала в себя красоту мира. Атаназий шел, как лунатик, задумчивый, безвольный. В его душе царил покой полного поражения. Мир вокруг него бурлил великолепием, задыхался от восхищения самим собой. Атаназий тоже был прекрасен, но что-то гадкое было в этой красоте; именно оно и понравилось ей, именно это она добывала из него. Каким будет этот день? Что выкинет еще это чудовище ради еще больших мучений и наслаждений?
Вечером они были уже далеко от Апуры, среди сухих джунглей, отделяющих святое место от ближайшей станции на севере. Там и нашли они свой багаж и слуг. А через два дня уже неслись в экспрессе до Хайдарабада.
Начались поистине страшные вещи: исполнилось предсказание безграничных мук. Собственно говоря, об этих «воистину страшных» вещах, уже посягавших на сферу уголовного кодекса, Атаназий не имел понятия, будучи типом в меру испорченным, но не имеющим средств для реализации каких-либо грандиозных замыслов, даже если бы таковые и пришли ему в голову. Геля вовсе не хотела возбуждать Атаназия ревностью. Но что оставалось после исчерпания насквозь прочищенной диалектикой распущенности вдвоем, если не свальные мерзости с растущим количеством привлекаемых третьих лиц, а терять любовника Геля ни за что на свете не хотела: все имело очарование только с ним, в атмосфере его психофизических мучений. Ох уж эти «третьи лица»! Что за экземпляры были! Атаназию и в голову не могло прийти, что нечто подобное вообще могло существовать. И все покрывал Commercial Bank of India[78], с собачьей покорностью оплачивая безумные Гелины чеки: оставленные стариком Берцем в Английском банке сокровища, заранее, еще при его жизни, переведенные на дочку, казалось, были неисчерпаемы. Атаназий быстро избавился от комплекса альфонса и пользовался всем, как законный Гелин муж, — он решил жениться на ней вне зависимости от состояния чувств и хода событий. Его падение становилось все более сокрушительным, его почти не прервали даже более или менее просветленные моменты желания вернуться к прежней жизни. Первое, «чуть» богатое, супружество надкусило его слабую мораль, Геля уничтожила его окончательно. Их свадьба должна была состояться сразу же после прояснения ситуации в стране. Такое решение было принято по выезде из Апуры.
Смерть отца не произвела на Гелю никакого впечатления. Разве что упал с нее какой-то таинственный груз, о существовании которого раньше она не знала, только сейчас поняла, что он был. Может, то был скрытый «комплекс отца»? Симметрия в отношении Атаназия и его матери, казалось, доставляла ей особое художественное удовольствие. Возможность примирения религиозного мировоззрения с половой распущенностью была самой важной стороной ее перехода в новую веру. Она погрузилась в английские переложения древнеиндийских книг и страстно изучала санскрит, делая поразительные успехи. Она решила защитить диссертацию в хайдарабадском университете. Но к этим предметам Атаназий не проявил большого интереса. Он окончательно перебросился на социальные вопросы, пытаясь ухватить в жесткие «трансцендентальные» законы (в духе Корнелиуса) проблемы развития человечества и вообще вида мыслящих Единичных Существ. Он писал, будучи уверен, что пишет полный вздор, но этим в какой-то степени оправдывал свое повседневное существование. Тем временем жизнь, как раз та самая, повседневная, день ото дня становилась все ужаснее, принимая все более и более криминальные формы. Но неисчерпаемым было терпение и покорность всей действительности, начиная с Индийского коммерческого банка, который, впрочем, ничего не мог сказать, и кончая полицейскими властями, которые, может, и могли бы что-то сказать, если бы не абсолютная закупорка их органов речи и соответствующих мозговых центров, вызванная безумными дозами золота. Началось с гостиниц, но вскоре гостиницы оказались слишком зыбкой операционной основой для вопросов столь запутанных и выходящих за рамки общепринятых норм стадной жизни. Соответственно, в курортной местности у подножия Гималаев, называемой Анапа, они сняли некую виллу, оставшуюся после какого-то молодого раджи, которого англичане упрятали в тюрьму. Там Атаназий познал бездонные падения, о существовании которых он даже не догадывался. Началось с какого-то индусского псевдомудреца, который должен был преподать Геле Камасутру, подтверждая теорию практическими упражнениями. «Это уже не понравилось» Атаназию. Геля обладала способностью трансформировать все отрицательные элементы в эротической сфере в интенсивные наслаждения и даже пусть и в извращенную, но зато «большую любовь». Ей был чужд демонизм самоотвержения и отказа, наравне с желанием возбуждать ревность как таковую, как средство, она не нуждалась в столь вульгарных приемах. Мотивом всего, что она делала, оказывалось только желание доставить максимум удовольствия себе и любовнику и ввести его в неизвестные для него миры извращений, которые должны только укрепить их духовную связь. И как знать, может оно все так и было вначале, но у всего есть свои границы, и выдержка Атаназия также имела их — но об этом позже. После индуса-толкователя Камасутры, с которым уже состоялись кое-какие совместные эксперименты, пришел черед новых комбинаций, вернее, этот самый Дамбар-Тинг являл собою постоянный фон развивающейся линии зацепок и переплетений. Какой-то великан из племени гуру, по имени Бунго Дзенгар, шатался по вилле с самого утра. Никто как следует не знал, о чем думал этот детина, потому что он был абсолютно глухонемым. Зато он был наделен другими чувствами, убийственно обостренными. Потом ввели странных женщин, потом — маленьких девочек и мальчиков, а потом...
Стоны, вздохи и крики не то боли, не то наслаждения, страшные возбуждающие запахи, восточные наркотики (Геля попробовала каждого по разу), причудливо, каждая на свой лад, выложенные подушками комнаты: разнообразие, изменчивость, текучесть, стирание границ меду людьми и вещами, смесь пыток с удовольствиями и надо всем удушливый чад безумия и преступления, удерживаемого на самом последнем, на смертельном рубеже — прямо перед смертью, которую применяли только к низшим созданиям, — все это заполняло те дни и ночи, не похожие ни на какие даже самые дикие фантазии европейских писак. Атаназий окунулся в этот водоворот с полным сознанием. Только раз еще (по приказанию Гели) попробовал он местную «дурь», но ничто не могло сравниться с первым впечатлением от кокаина во время той памятной ночи. Поначалу он на самом деле страдал от нестерпимых мук, наблюдая за всем происходившим. Но поскольку это происходило при нем, а Геля ни из чего не делала секрета и умела из каждого ужаса сделать новый стимул, Атаназий вскоре пристрастился к дурной привычке «нагнетать ужасы» (как это называлось) и с отвращением, соединенным с нездоровым интересом, пускался во все новые и новые оргиастические «новшества». Несмотря ни на что, еще не замкнулся круг времен, хотя порой казалось, что ничего уже больше быть не может, а напряженная до предела ситуация угрожала каким-то безумным взрывом.
Если не считать официальных сообщений, вести из Польши были довольно скупыми. Там у них не осталось почти никого из близких. Лишь старый «батлер» Чвирек иногда оповещал Гелю о состоянии дел, потому что любил свою принцессу, которую знал с детства. Он получил должность лесничего в государственных лесах и чувствовал себя неплохо. Что же получалось: Темпе, как известно, находился наверху, госпожа Ослабендзкая в нищете умерла от болезни сердца. Пурсель стал командующим всей кавалерии (его называли «наш Буденный»), Бёренклётц — комиссаром Изобразительных Искусств, Логойский и Зезя пребывали в больнице для умалишенных: первый — время от времени, второй — постоянно. Сморский скончался в полной атараксии. Ендрек, освобожденный из тюрьмы, куда он попал просто как граф, снова пристрастился к своей пагубной привычке, а в довершение — и к нивелистическому мистицизму, граничащему с полным сумасшествием. То и дело его приходилось запирать. В периоды, свободные от приступов бешенства, его выпускали на волю в пропагандистских целях. Свою метафизицированную социальную систему он разносил по городам (маленьким, в столицы его не пускали) и весям, преимущественно на Подгалье. Вот что дословно писал о нем Антоний Чвирек:
«...Граф все сидит в Зарыте, за исключением времени, когда его изолируют, но очень поглупел и наверняка среди психов когда-нибудь кончит свои дни. Последнее время у нас с кокаином не было проблем,
