с того дня я соглашаюсь отрецензировать книгу, фильм или телевизионную программу, только если редактор, который заказывает мне рецензию, понимает и принимает одно мое условие: рецензия будет положительной или, если предмет ее окажется столь ужасным, что даже у меня не сыщется для него доброго слова, ее не будет вообще. Я не проявляю такой привередливости, когда мне случается время от времени писать обзоры цифровых устройств, смартфонов и компьютерной периферии, но ведь они, как правило, представляют собой продукты деятельности скорее корпораций, чем отдельных людей. Впрочем, как только до меня дойдут сведения о том, что проектировщики камеры или создатели нового программного обеспечения расплакались, прочитав написанные мною жестокие слова, я, скорее всего, откажусь и от этих обзоров.
И прежде всего, я отказываюсь говорить хоть что-то дурное о работе друга. Пусть моя литературная честность пойдет и повесится – дружба превыше всего. Разумеется, узнав об этом, вы можете – если у вас такой склад ума – припомнить все краткие аннотации и отзывы, напечатанные на суперобложках книг, сочиненных знакомыми мне писателями, и решить, что когда я пишу: «Блестящая, душераздирающе, до колотья в боку смешная книга», то думаю, надо полагать, совсем иное: «Ужасная, жуткая, до усеру бездарная». Но наверняка вы все равно ничего не узнаете.
Одна из любимых историй Алана Корена из жизни ученого мира стала и моей любимой. Речь в ней идет об университетском доне. Многие уверяют, что им был сэр Артур Куиллер-Куч, великий и усатый старейшина эдвардианской литературы, автор детских приключенческих книжек и человек, отвечавший за букву «Q» в несравненной «Оксфордской антологии английской поэзии». Однажды ему случилось приветствовать в старшей преподавательской «Джизуса», кембриджского колледжа, где он провел к тому времени тридцать уж лет, нового действительного члена.
«Мы в восторге от того, что вы присоединились к нам, – сказал он, положив ладонь на плечо молодого человека, – однако позвольте дать вам совет. Не пытайтесь отличиться умом. Мы все им здесь отличаемся. Попробуйте отличиться добротой, хотя бы небольшой».
Как оно бывает с большинством университетских баек, слова эти приписывались самым разным людям, не исключено даже, что их вообще никто и никогда не произносил, однако итальянцы не зря говорят: «
Весь следующий год я сочинял для «Слушателя» еженедельную колонку. К «Татлеру» я принюхивался лишь несколько месяцев, после чего мы с Боксером расстались по взаимному согласию: сочинение каламбуров грозило повредить мой рассудок. Тем временем я продолжал отстукивать на машинке статьи для других изданий – для тех, которые об этом просили. Спрос на мою персону казался почти безграничным, и, если от меня не требовали отказа от моих личных правил по части рецензирования, все складывалось хорошо.
Констатация целибата[151]
С чего все началось? Почему редакторы вообще ухватились за меня? Что заставило Марка Боксера встретиться со мной? Почему Рассел Туиск обратился ко мне с предложением? Ну, вполне вероятно, что я обязан моей журналистской карьерой, какой бы она ни была, человеку по имени Джонатан Мидс. Если вы смотрите хорошие телепередачи, то знаете, о ком я говорю. Это тот джентльмен в черном костюме и темных очках, что рассказывает об архитектуре, кухне и культуре, высокой и низкой, разных стран, и рассказывает блестяще. Долгие годы он был ресторанным критиком «Таймс», и очень многие считают, что – при всем уважении к Джайлзу Корену и людям его поколения – превзойти его в этом деле не удалось никому. В середине восьмидесятых он занимал какой-то пост в «Татлере» – редактор отдела, по-моему, так это называется. И каким-то образом раздобыл мой телефон – скорее всего, у Дона Бойда, который знал всех и вся.
– Простите, что звоню вот так, с бухты-барахты, – сказал он. – Я Джонатан Мидс, работаю в «Татлере». Я раздобыл ваш телефон, скорее всего, у Дона Бойда, который знает всех и вся.
– Здравствуйте. Чем могу быть полезен?
– Я составляю подборку статей, в которых разные люди пишут о том, чего они никогда не делают. Гевин Стэмп, например, рассказывает, почему он не водит автомобиль, а Брайан Сьюэлл – почему никогда не ездит отдыхать. Вот я и подумал, может, и вы сможете нам что-нибудь предложить?
– О господи! Э-э…
– Итак. Есть что-нибудь, чего вы никогда не делаете?
– Хм… – Я лихорадочно обшаривал закоулки мозга. – Боюсь, ничего в голову не приходит. Ну, я никогда не душу котят и не насилую монашек, но это, пожалуй, поступки, которых мы…
– …не совершаем, по большей части, из соображений гуманности, правильно. Стало быть, ничего?
– О! – Внезапно мне стукнула в голову свежая мысль. – Я не занимаюсь
Последовало молчание, заставившее меня заподозрить, что на линии связи случился обрыв.
– Алло?… Джонатан?
– Четыреста слов к вечеру пятницы. Больше двух сотен фунтов предложить не могу. Договорились?
Я и по сей день толком не понимаю, почему я так долго удерживал мое тело от сексуального общения с другими телами. В Кембридже и около месяца после него мы с Кимом были партнерами в полном и подлинном смысле этого слова. С того времени секс интересовал меня все меньше и меньше, тогда как Ким пошел по пути более привычному, сделал достойную эротическую карьеру и подыскал себе нового партнера, симпатичного американского грека по имени Стив. Мы с Кимом все еще обожали друг друга и все еще разделяли квартирку в Челси. У него был Стив, у меня… у меня – работа.
Если у меня и имеется теория, объясняющая мой целибат, который начался в 1982-м и продлился до 1996-го, так состоит она в том, что в этот период времени работа не оставляла в моей жизни места ни для чего другого. Как бы ни подействовали на меня многочисленные исключения из школ, социальные и академические неудачи и окончательный позор тюремной отсидки, я думаю, правда состоит в том, что мой последний побег в Кембридж и обнаружение дела, которое я способен делать, да еще и приобретая за это уважение окружающих, побудили меня к разгулу сосредоточенного труда, от коего я не мог, да и не желал отвлекаться ни на что, даже на возможное осуществление сексуальных или романтических желаний. Быть может, карьера, концентрация сил, преданность работе и творчеству стали для меня новым, самым предпочтительным из наркотиков.
Пристрастие к работе ничем не лучше любого другого. Любовь к ней может разрушать семьи, обращаться в манию, способную вгонять в тоску ваших близких, огорчать их, оскорблять и беспокоить. Все мы знаем, что наркотики, спиртное, табак – это Зло, а труд, как внушают нам с детства, – Добро. В результате мир переполняют семьи, которые злятся на своих кормильцев, потому что почти никогда их не видят, и кормильцев, которые злятся еще сильнее, потому что их обыкновение отдавать работе часы и часы ценится близкими недостаточно высоко. «Я же ради вас стараюсь!» – вскрикивают они.
Оно, пожалуй, и правда, что труд человека кормит, однако все, кто окружает ярого труженика, знают, что вон из кожи он лезет главным образом ради себя самого. Большинство детей трудоголиков предпочло бы иметь меньше денег, но чаще видеть отцов. Уже через год после окончания Кембриджа друзья и родные начали поговаривать о явном моем неумении произнести слово «нет». И очень скоро я услышал, как меня величают «трудоголиком». Ким предпочитал слово «эргоманьяк» – отчасти потому, что он был знатоком античной филологии,[152] отчасти же, подозреваю, потому, что слово «маньяк» лучше выражало нелепое неистовство, с которым я хватался за каждое предложение, какое мне делали. Окружающие и по сей день нередко напоминают мне о том, что я вовсе не обязан говорить «да» всем и каждому и что существует такое понятие – отдых. Разумеется, сколько бы они ни уверяли меня в истинности этих утверждений, я в нее так и не поверил.
Вопрос, который неотвязно и сильнее всего донимает меня, состоит в следующем: моя продуктивность,
