Исайя останавливается и смотрит на Шейлу с интересом.
— Шейнделе, ты не хочешь мне говорить, сколько тебе лет. Ладно, не надо. Скажи мне только одно: семнадцать тебе уже есть?
— Ну… — мнется Шейла. — Вообще-то и это секрет, но тебе я признаюсь: да.
— Отлично, — радуется Исайя. — А мне уже исполнилось двадцать один.
— Давно? — интересуется Шейла.
— На прошлой неделе. Так вот. Мы оба — совершеннолетние, дорогая. Мы можем делать абсолютно все, что захотим. И нам не стыдно.
Шейла обнимает его за шею.
— Тогда ладно, — говорит она и тянется губами.
Исайя закашливается.
— Послушай, — пугается Шейла, — а это не запрещено?
— Ха! — выдыхает Исайя. — Хотел бы я найти человека, который запретит мне кашлять.
— Да нет, глупый. Я хотела спросить — это… ну, это… Тут все-таки дом престарелых. А мы не женаты. Ты уверен, что здесь это можно?
Исайя хмыкает:
— У меня за стенкой живет приятель, Меир. Он раввин. Если для тебя это имеет значение, я его сейчас позову, и он нас поженит. Хочешь?
— Нет, нет, — пугается Шейла. — Я почтенная вдова и с удовольствием умру в этом статусе.
— Ладно, — смеется Исайя и снова берет ее за плечи. — Иди ко мне, почтенная вдова. Я помогу тебе умереть с удовольствием.
Часть вторая
— Папа, — раздраженно говорит Таль. — Как ты себя чувствуешь?
Исайя, раскинувшись, сидит на кровати в пижаме, Таль стоит напротив него. Он еще выше, чем отец, — для того чтобы видеть глаза сидящего Исайи, ему приходится сгибаться чуть ли не вдвое. Он бы сел на стул, но на стуле лежит гора одежды, а второго стула нет.
— Зависит от того, что понимать под словом «чувствовать», — отвечает Исайя. — Если ты имеешь в виду мое физическое тело, то оно находится в непростой ситуации выбора между астральной зависимостью и земной независимостью от своих комплексов и чувств. А если ты ведешь речь о моей эмоциональной реальности, то она…
— Что с твоей астмой? — перебивает Таль.
— А что может быть с моей астмой? — удивляется Исайя. — С ней, как обычно, все в порядке. Она прекрасно себя чувствует, полна сил и регулярно меня навещает — видимо, для того, чтобы я не заскучал. Правда, мне-то и без нее достаточно интересно. Но ей, кажется, об этом не сообщали.
— Папа, — Таль сглатывает, — послушай меня, пожалуйста.
— Да? — откликается Исайя. — Я слушаю тебя, конечно.
— У меня сложности, — говорит Таль. — Мне понадобится… уехать.
— Уехать из своей Америки?
— Да, из дома.
— Куда? — интересуется Исайя. — Надолго? Далеко?
— Не знаю. Возможно, надолго. Возможно, далеко. Я не знаю, когда сумею приехать в Израиль в следующий раз. У Линды проблемы на работе, и она…
— Тогда доброго тебе пути, — кивает Исайя и закрывает глаза.
Таль решительно сдвигает в сторону длинную ногу Исайи и усаживается на кровати рядом с ним.
— Папа, у меня для тебя отличная идея. По-моему, в данный момент тебя больше всего интересует жизнь на Марсе.
Исайя открывает один глаз и склоняет голову к плечу.
— Так вот. Я хочу тебе посоветовать — лети на Марс. Сделай там все свои дела, а потом разок посмотри оттуда вниз. На Землю. Вспомни, что она существует, разгляди ее с высоты — и обрати наконец внимание на меня. Своего сына.
— Сынок, — отвечает Исайя. — Мне восемьдесят девять лет.
— Я в курсе, папа.
— А тебе, если я не ошибаюсь, сорок четыре.
— Сорок три, — мрачно поправляет Таль.
— Тем более. Сорок три. Тебе, надеюсь, осталось жить еще порядка сорока с лишним лет. А мне, полагаю, года два. Так какая тебе разница, учитывая все предстоящее время без меня, на что именно я буду обращать внимание в эти два оставшихся мне года?
Таль смотрит на стену перед собой. На ней висит фотография в рамке: летний парк, залитый солнцем, и смеющийся мальчик, сидящий на ветке дерева.
— Джереми вырос, — кивает Таль на фотографию. — Стал почти как я.
— Еще бы, — кивает Исайя. — В нашем роду все мужчины такие, как ты.
— И как ты, — говорит Таль.
— И как я, — соглашается Исайя. — А дед Барух был и еще повыше. Ты помнишь деда Баруха?
— Смутно. Мне было всего семь лет, когда он умер.
— Мне было шесть, когда умерла твоя прабабка Шейне-Хая. Но я ее прекрасно помню. Она лепила халы на шабат, когда была мука. А когда не было, говорила: «Нестрашно, дети. Следующий год принесет нам муку. Муку и здоровье». Вот это ее «муку и здоровье» я запомнил.
— Муку и здоровье, — задумчиво повторяет Таль. — Можно подумать, это самое главное.
— Я много лет считал, что так и есть, — говорит Исайя.
— А теперь не считаешь?
Исайя какое-то время молчит.
— И теперь считаю, — говорит он после паузы. — Да, кстати. О муке. У меня тут для тебя…
Он лезет под подушку и достает оттуда пачку денег, перетянутую резинкой.
— Вот. Возьми. Тут не очень много, но для того, чтобы побаловать Линду и Джереми…
Таль делает протестующий жест рукой:
— Папа, ты сошел с ума! Я работаю, у меня все есть.
— Разумеется, у тебя все есть. Но ведь и у меня все есть. А эти деньги я отложил специально для тебя.
— Папа, нет!
Исайя полностью открывает глаза.
— Послушай, Таль. Ты сказал, что, наверное, уедешь. И не знаешь, когда у тебя будет возможность приехать в следующий раз. Скорее всего я тебя больше не увижу. Поэтому считай, что эти деньги — мой подарок Линде и Джереми. Моя, так сказать, последняя воля. А с ней не спорят.
Таль мнется.
— Здесь тысяча долларов, — говорит Исайя.
— Тысяча долларов? — изумляется Таль. — Откуда столько?
— Говорю же, моя последняя воля. Бери, бери.
На словах «последняя воля» Таль вздыхает:
— Ну, если так…
— Так, так, — Исайя протягивает ему деньги и гладит по плечу. — Нельзя спорить с отцом, которого ты больше не увидишь.
— Папа!
— Нестрашно, сынок. Следующий год принесет тебе муку и здоровье.
— Муку и здоровье, — угрюмо повторяет Таль, убирая деньги. — Именно это нам тут всем и
