обезображенный диковинным, фантастическим одеянием, он казался человеком лет пятидесяти. Но теперь, в красивой ливрее слуги Тресилиана, с мечом на боку и со щитом на плече, он выглядел веселым, бойким прислужником, которому можно было дать лет тридцать — тридцать пять — самый расцвет человеческой жизни. Его грубые, дикие ухватки тоже преобразились в быстроту, остроту и развязную непринужденность взглядов и поступков.
На вопрос Тресилиана, пожелавшего узнать причину столь необыкновенной и радикальной метаморфозы, Уэйленд в ответ пропел два стиха из только что появившейся комедии, которая, по мнению более благосклонных критиков, свидетельствовала, что автор ее не лишен таланта. Мы с удовольствием приведем здесь этот куплет, который звучал примерно так:
Хотя Тресилиан и не мог в точности припомнить этих стихов, они все же напомнили ему, что Уэйленд в свое время был актером — обстоятельство, которое само по себе превосходно объясняло ту быстроту, с каковой он сумел осуществить столь полное преобразование своего внешнего вида. Сам кузнец был уверен, что его облик совершенно изменился, и даже сожалел, что им не придется побывать в месте, некогда служившем ему убежищем.
— В этой одежде, — сказал он, — и под покровительством вашей милости я отважился бы встретиться с самим судьей Блиндасом, даже во время судебной сессии. Хотел бы я также знать, что сталось с чертенком, который, погодите, еще покажет всем, где раки зимуют, ежели только сумеет сорваться с привязи да удрать от своей бабуси и своего учителя. Да и разрушенная пещера! — продолжал он. — Чего бы я не дал, чтобы взглянуть на опустошение, которое взрыв такой изрядной дозы пороха произвел среди реторт и склянок доктора Деметрия Добуби. Бьюсь об заклад, что слава обо мне будет жить в долине Белого коня еще долго после того, как тело мое превратится в прах. И не один еще олух привяжет к кольцу свою лошадь, положит на камень серебряный грош да как свистнет, словно матрос во время штиля, призывая Уэйленда Смита появиться и подковать ему лошадку. Но его конь успеет издохнуть, прежде чем кузнец откликнется на зов.
Именно в этом отношении Уэйленд действительно оказался настоящим пророком. Легенды возникают так легко, что смутное предание о его необыкновенном искусстве в кузнечном ремесле еще и поныне живо в долине Белого коня. Ни предание о победе Альфреда, ни предание о прославленном Пьюзи Хорне не сохранились в Беркшире так хорошо, как необычайная легенда об Уэйленде Смите.
Путешественники так спешили, что останавливались только для того, чтобы покормить лошадей и дать им отдых, И так как многие места, через которые они проезжали, были под покровительством графа Лестера или его приближенных, они сочли разумным скрывать свои имена и цель своего путешествия. В этом отношении помощь Уэйленда Смита (мы будем так называть его, хотя настоящее его имя было Ланселот Уэйленд) оказалась весьма полезной. Он испытывал особое удовольствие, ловко отражая все попытки что- нибудь о них выведать, и забавлялся, наводя любопытных владельцев таверн и гостиниц на ложный след. Во время их краткой поездки он пустил в обращение три различных и совершенно нелепых слуха. Во-первых, что Тресилиан был лордом-губернатором Ирландии, который прибыл тайно, чтобы узнать распоряжения королевы касательно крупного бунтовщика Рори Ога Мак-Карти Мак-Магона. Во-вторых, что Тресилиан был агентом Monsieur, note 71 приехавшим ходатайствовать о заключении брака с Елизаветой. И, наконец, в третьих, что он — герцог Медина, прибывший инкогнито, чтобы уладить ссору между Филиппом II и Елизаветой.
Тресилиан приходил в ярость и доказывал кузнецу, что могут возникнуть разные неприятности, и, в частности, на них из-за этих небылиц начнут обращать особое внимание. Но Уэйленд успокоил его (да и кто бы мог устоять против такого довода?), заверив, что общее внимание привлечено к его, Тресилиана, внешнему виду, что вызывает необходимость придумать какую-нибудь совершенно необычайную причину для столь поспешного и таинственного путешествия. Постепенно они приблизились к столице, и тут было такое стечение всякого рода незнакомых лиц, что их появление уже не привлекало внимания и не вызывало расспросов; и наконец они въехали в Лондон.
Тресилиан собирался ехать прямо в Дептфорд, где пребывал сейчас лорд Сассекс, желавший быть поближе ко двору. А двор тогда находился в Гринвиче, излюбленной резиденции Елизаветы, чтимой всеми как место ее рождения. Но все же краткое пребывание в Лондоне было необходимо, и его пришлось еще продлить из-за настоятельных просьб Уэйленда Смита, который жаждал получить разрешение на прогулку по городу.
— Тогда бери свой меч и щит и следуй за мной, — сказал Тресилиан. — Я сам собираюсь прогуляться, и мы отправимся вместе.
Он сказал это потому, что совсем не был уверен в преданности своего нового слуги и опасался потерять его в столь важный момент, когда борьба соперничающих партий при дворе Елизаветы достигла такого ожесточения. Уэйленд охотно согласился с подобной мерой предосторожности, о причине которой он, видимо, догадывался. Он только попросил, чтобы его хозяин заглянул с ним в разные лавчонки химиков и аптекарей на Флит-стрит, какие ему понадобятся, чтобы сделать там необходимые покупки. Тресилиан согласился и, повинуясь велению своего спутника, заходил с ним подряд в четыре-пять лачок, и заметил, что Уэйленд покупал в каждой из них одно-единственное снадобье, впрочем — в различных дозах. Лекарства, нужные ему вначале, достать было легко, но последующие найти было уже труднее. Тресилиан заметил притом, что не раз Уэйленд, к великому удивлению торговцев, возвращал предложенные ему мази и травы и требовал, чтобы ему обменяли их на нужные сорта, угрожая пойти искать их в другом месте. Но одно снадобье достать было почти невозможно. Одни аптекари прямо заявляли, что никогда и в глаза его не видели, другие отрицали самое его существование, разве что в воображении сумасшедших алхимиков. Большинство пыталось удовлетворить покупателя, предлагая ему некую замену, которая немедленно отвергалась Уэйлендом, и тогда они начинали уверять, что оно обладает всеми необходимыми качествами. Вообще же все они проявляли некоторое любопытство, стараясь выведать, зачем оно ему понадобилось. Один старый тощий аптекарь, которому кузнец задал обычный вопрос в таких выражениях, какие Тресилиан не мог ни понять, ни запомнить, откровенно ответил, что подобного лекарства в Лондоне нет, если случайно оно не найдется у еврея Иоглана.
— Так я и думал, — сказал Уэйленд. И, как только они вышли из лавки, он заявил Тресилиану:
— Прошу прощения, сэр, но никакой мастер не может работать без своих инструментов. Мне надо непременно пойти к этому Иоглану. И обещаю, что если это и задержит вас здесь дольше, чем вам позволяет время, вы, однако же, будете вознаграждены тем, что я совершу с помощью этого редкостного лекарства. Позвольте мне, — добавил он, — пойти впереди, так как надо свернуть с широкой улицы, и мы пойдем вдвое скорее, если указывать путь буду я.
Тресилиан согласился и, следуя за кузнецом налево по переулку, ведущему к реке, обнаружил, что его проводник движется с большой скоростью и, по-видимому, превосходно знает город. Они шли через лабиринт улочек, дворов и тупиков, пока наконец Уэйленд но остановился посреди очень узкого переулка, в конце которого виднелась Темза, туманная и сумрачная. На заднем плане перекрещивались sallierwise, note 72 как сказал бы мистер Мамблейзен, мачты двух лихтеров, ожидавших прилива. В лавчонке, у которой он остановился, не было, как нынче, стеклянного окна, а жалкий парусиновый навес окружал нечто вроде нынешних сапожных ларьков, причем передняя часть помещения была открыта на манер современных будок, где продается рыба. Оттуда появился маленький смуглолицый человечек, полная противоположность еврею по внешнему виду, ибо у него были очень мягкие волосы и совсем не было бороды, и с величайшей учтивостью осведомился у Уэйленда, что ему угодно. Как только тот назвал лекарство, еврей вздрогнул и на лице его отразилось изумление.
— А что же ваша высокопревосходительность хочет сделать с этим зельем, которого уж тут, мейн гот, не поминали лет сорок, как я здесь аптекарем?
— Мне не поручено отвечать на такие вопросы, — возразил Уэйленд. — Я только хочу знать, есть ли у тебя то, что мне нужно, а если есть, то продашь его или нет.
— Ай, мейн гот, об чем речь, конечно есть, а об том, чтоб продать, — ведь я аптекарь и продаю всякие зелья.
Говоря это, он достал какой-то порошок и продолжал:
— Но вы заплатите за это много денег. Что я имею, идет на вес золота, да, чистого золота, в шесть раз больше. Оно с горы Синай, где нам были даны наши священные скрижали, и растение цветет только раз в
