Жан-Мари легко краснеет. Он везде чует намек. Всегда опасается быть непонятым по собственной вине.
Он боится лишиться симпатии, дружбы. Ведь как можно любить того, кто недостоин? Особенно, если его сердце гложут черви.
Жан-Мари роется в чемодане, где хранит все свои вещи. Он делает вид, будто ищет какую-то определенную рубашку, чтобы Харли не посмотрел ему в глаза, ведь когда он так смотрит, Жан-Мари начинает задыхаться.
Харли разговаривает только с самим собой, он выше всех прочих.
— В прошлом году, по возвращении из Фасоса, я прятал лицо, словно защищаясь от порчи, когда проходил мимо фотографов, делающих моментальные снимки в Тюильри. Нарцисс, боящийся своего отражения. Muddying the water of times…[9]
Жан-Мари не понимает и не знает, что ответить. Не отвечая, он усугубляет положение. Отвечая, тоже ухудшает его. Он начинает кашлять, не в силах остановиться, согнувшись вдвое на матрасе.
— Неужели нельзя проветрить? — спрашивает Харли. — Пахнет чем-то средним меж падалью и курятником. Ты разве не чувствуешь?
Жан-Мари покупает в драгсторе парфюм под названием «Роза Гулистана», поскольку Харли однажды говорил о розах Гулистана, цветущих в венецианском саду Сан-Ладзаро, и о послушнике, преследующем и преследуемом до беседки, увитой виноградом. Жан-Мари вскоре достигнет той точки, где приходят в восторг, но этот парфюм — все же бесстыдство. Он похож на пузырек с солями, что остался от матери в выдвижном ящике, позабытый и хранимый ради смеха. В этой соли есть сахар, хотя вовсе не абрикос, что неотступно преследует стандартные духи высокой моды, а мед, который разворачивается и усиливается до острой боли, пленительного жасмина, отдающего мочой, старинной пудры и румян. А еще воспоминание о продолговатой карте с закругленными уголками, трельяже Мистенгет,[10] акульей коже — целом неведомом мире, предшествующем Жану-Мари. Но если нырнуть и углубиться, слышен запашок гниения, скрытый сладковатый фон поверх ладана и камфары, что в своей истерии доходят до подмышечных и кошачьих ароматов. Роза Гулистана.
Харли шагает по улицам Парижа и думает о себе. Он также думает о том, кто ему близок и — еще ближе. Но это не все. Кристалл с потускневшей отметиной или, скорее, пузырьком, пространство которого не будет заполнено. Бесконечность не участвует в играх и не предается химерам. В самом деле, граф Оргас избрал самую легкую роль, и кирасу подобной гордыни носить не так уж тяжело, как кажется. Нужно лишь упорно заниматься каким-нибудь тривиальным, ограниченным трудом, забывать и отказываться от разрозненных обломков сверкающей мечты, что могли еще сложиться хотя бы в головоломку… Жизнь графа Оргаса была тривиальна, ограничена и состояла из лязга оружия, шума пиров, богоугодных дел, глухих монашеских ряс и приземленных занятий на несвежих перинах. Земная и землистая жизнь, с этим бегством к драпировкам славы — к свету славы. Господи, прими праведника в Свою славу… В сущности, весьма скромная гордыня. Я не приемлю ничего, что предварительно не было бы измерено.
Добравшись до отеля «Ленокс», он находит в своем шкафчике записку от Жана-Мари.
Жан-Мари очаровывается еще сильнее, ведь надежда всегда была лишь оболочкой его безнадежности. Он заранее знал, что проиграл, когда бабушка отправляла его играть на улицу. Тем не менее, он твердит про себя, что уж на сей-то раз… Ведь Харли во всем сопутствует магия и блеск.
К тому же слабые люди подвержены душевным поворотам. Роза Гулистана, зальцбургская ветвь, каждая клеточка обновляется при звуках внезапной музыки. Ослепительный свет проникает в пунцовый, сумрачный лабиринт тела, озаряя a giorno[11] шейную массу, внутренние артерии и даже самые дальние легочные полости, — сияющее солнце, что разом освещает кавернозный туберкулез Жана-Мари; свет, сливающийся с внутренностями, мышечными слоями, алым мозговым муссом, разливаясь до сердцевины волосяных луковиц, по бороздам ногтей и отражаясь тепловыми лучами, которые окутывают весь организм. Свет царит в Жане-Мари, а Жан-Мари ютится в световом коконе, пузыре, Саду утех. Он живет этим светом внутри и вокруг себя, приподнятый над собственным матрасом, геморроем, кровохарканьем, приступами кашля.
Он гребет сквозь хаос своего чемодана, посреди шуршащих шелков, в поисках блокнота, где можно записать смехотворные слова. Он полагает, что ему больше не стыдно за свою жизнь.
Расхождение между любым внутренним пейзажем и написанными или произнесенными словами — такое же существенное, как и между предметом и его пластическим изображением, ведь всякий образец остается невыраженным. Сокровеннейшая геометрия: мотивы входят в такую своеобразную систему соответствий, что любая ценность устанавливается за пределами всяких знаков. Стало быть, герметизм избыточен.
Харли кладет письмо под пресс-папье — покажет его друзьям. Он любит бестактность и потому записывает в своем дневнике по-французски:
«Бестактность — прелестный плод метода и случайности, сама же она — первая веха утопии».
Харли не покажет письмо никому. Столь наивная искренность смущает его и раздражает. У него — нарциссизм наоборот.
Его нарциссизм достигает той точки, где уже заслуживает иного названия.
Его нарциссизм — это изумление собственной единичностью. Его нарциссизм — отчаяние оттого, что эта единичность эфемерна. Как одна из граней гордыни, его нарциссизм идет наперекор его тщеславию.
Его нарциссизм — это вращающееся солнце, что уже пылало, пока еще шипела вулканическая лава и испарялись океаны. Харли отказывается от всякой любви, требующей взаимности. Он отказывается получать больше, нежели отдает. Он обрел то, чего никогда не искал: объект, который он сам, сам, сам, мог бы любить совершенно безвозмездно. Жан-Мари, подстилка Мари, повинен в преступной самоуверенности. Он портит даже то, чего не было, и приятно будет перенести на него собственное желание страдать.
Я распыляюсь и распадаюсь, сгорая от холода и безразличия. Жан-Мари любит одеваться по-новому. Жан-Мари любит убирать помет в вольерах, но у него нет метлы. Жан-Мари верит, что великая перемена обязательно влечет за собой внешние изменения. Жан-Мари хочет начать новую жизнь, учиться, читать книги. Вечером он плачет, повалившись на матрас цвета вшей. Сегодня между решетками вольер прошло много посетителей, но все изменится, изменится.
Реакция Харли объясняется не ребяческим легкомыслием, а, скорее, ангельской жестокостью. Ангел дрожит от холода под стальной кирасой, сложив крылья, а на дне его глаз горит синее спиртовое пламя. С пробуждения и до самого сна Жан-Мари думает о Харли, он видит его повсюду, его подобия — бесчисленны. Наивный Жан-Мари составил два списка, основу идеального учебника: список вещей, которые любит Харли, и список вещей, которых он не любит. На маленьких карточках он также записывает то, что обязательно должен сказать: напоминающее какой-то пленительный запах, который он с трудом испускает. После чего погружается в детективный роман, не переставая прислушиваться и ежесекундно надеясь, что принесут письмо.
Каждая секунда — шаг к ухудшению.
Каждая секунда превращается в изъян.
Каждая секунда стирает психический рисунок.
Каждая секунда лопается кровяным пузырьком в самой глубине сердца. Стук в дверь, и письмо — действительно в руках Жана-Мари. Затмение. Мрак.
Восстанавливающая энергия любви кажется подчас бесконечной, но она не может быть таковой, поскольку измеряется лишь самой любовью. Износ — тоже обновление. — Знаешь, оттолкнуть мог бы не столько его образ жизни, сколько неполнота, несостоятельность, отсутствие, которые на всяком ином плане словно пародируют, копируют мои. И в то же время — это роковое богатство души, что иссушает меня и заставляет желтеть, это любовное дерьмо, что липнет и пачкает, не будучи достаточным. Как ты всегда говоришь? «Это не имеет веса». Мне очень нравится это выражение, эта идея плотности, обязанной быть
