сон – женщина и б) единственная женщина, от чьих ласк он отнюдь не обязан отказываться.
Всю свою жизнь он отвергал внеплановую дремоту как и любые нездоровые удовольствия, но это открытие все изменило, на свой лад оно оказалось не менее замечательным, чем обнаруженная несколькими часами ранее электрическая анизотропия в ферроацетатном геле. Открытие, сделанное в подвале, принесет финансовые плоды через тридцать с лишком лет, но открытие, сделанное в спальне, сказалось на жизни Ламбертов незамедлительно.
Pax Somnis[51] снизошел на их дом. Новая любовь Альфреда укротила в нем остатки животного начала. Зачем бушевать или впадать в угрюмость – куда лучше просто закрыть глаза. Вскоре все увидели, что Альфред обзавелся незримой возлюбленной и тешится с ней дома в гостиной субботними вечерами, когда заканчивается рабочая неделя, берет ее с собой во все командировки и в ее дремотных объятиях находит покой даже в мотелях, которые уже не кажутся шумными и неуютными; он непременно наведывался к своей любезной, когда вечерами возился с деловыми бумагами, делил с ней походную подушку после летней семейной вылазки, когда Инид неловко вела машину, а дети затихали на заднем сиденье. Дремота – идеальная, не мешающая работе девушка, на какой ему и следовало жениться. Совершенно покорная, всепрощающая и притом столь респектабельная, что ее не стыдно взять в церковь, на симфонический концерт и в Сент-Джудский театр. Она-то никогда не будила его своими рыданиями, ничего не просила, а сама давала Альфреду все, в чем он нуждался, чтобы справиться с огромным объемом работы. И никакого сумбура в их отношениях не было – никаких романтических приливов и отливов, никаких жидкостей и секреций, никакого срама. Альфред мог изменять Инид прямо в супружеской постели, не давая ей возможности уличить его, и Инид смирилась, как всегда смирялись
– Эй! Задница!
Альфред рывком очнулся – снова качка, снова вибрация «Гуннара Мирдала». Кто тут еще в каюте?
– Задница!
– Кто здесь? – спросил он не то вызывающе, не то испуганно.
Тонкие шведские одеяла отлетели в сторону, когда Альфред сел на койке, вглядываясь в полумрак и стараясь услышать звуки за пределами своего существа. Глуховатые люди наизусть, словно сокамерников, знают частоты, которые звенят у них в голове. Самым давним спутником Альфреда было контральто, ля первой октавы органа, трубный рев, сосредоточенный в районе левого уха. Уже три десятка лет он знаком с этим звуком, постепенно набиравшим громкости, до того стойким, что казалось, он переживет самого Альфреда. В нем сквозила первозданная бессмысленность, свойственная вечному и беспредельному. Он был реален, как биение сердца, но не связан с реальным внешним объектом. Звук ниоткуда.
Под ним слышались голоса более слабые, более изменчивые. Запредельно высокие частоты, точно перистые облака, скапливались в стратосфере позади ушей. Причудливые, призрачно-неуловимые клавишные пассажи далекой каллиопы. Нестройные тоны среднего диапазона, то громче, то тише, будто в глубине его черепа ютились сверчки. Низкий рокочущий гул, словно волна всезаглушающего дизельного рева, звук, в реальность которого, то есть именно в ирреальность, Альфред не мог поверить, пока не уволился из «Мидленд-Пасифик» и не расстался с локомотивами. Его мозг порождал эти звуки и прислушивался к ним, сроднился с ними.
Вовне он слышал тихий ритмичный шелест – дрожание собственных рук под простынями.
А еще – загадочные шорохи воды, окружавшей его со всех сторон, в глубоко запрятанных капиллярах «Гуннара Мирдала».
И кто-то притаился там, в неясном пространстве, пониже горизонта, обозначенного матрасом.
Будильник чеканит мгновение за мгновением. Три часа утра, возлюбленная покинула Альфреда. Теперь, когда он больше прежнего нуждается в ее ласках, она ушла распутничать с сонливцами помоложе. Тридцать лет была всегда готова к услугам, раскрывала ему объятия, раздвигала ноги ровно в десять пятнадцать. Предоставляла другу укромный уголок, утробу, куда он стремился вернуться. Альфред и сейчас мог встретиться с ней среди дня и ранним вечером, но только не ночью в постели. Улегшись в кровать, он принимался шарить под одеялом и порой натыкался на костлявую конечность возлюбленной, за которую мог ухватиться на часок-другой. Однако в час, в два, самое позднее в три она наверняка исчезнет, даже не притворяясь, что по-прежнему принадлежит ему.
Альфред боязливо покосился на белый нордический каркас деревянной койки по ту сторону ржаво- оранжевого ковра. Инид спала как мертвая.
И вода шепчет в десятках тысяч труб.
И дрожь, он догадался, откуда идет эта дрожь. От машинных установок, ведь, когда строят роскошный круизный лайнер, стараются приглушить или замаскировать звуки машин, один за другим, вплоть до самых низких частот, воспринимаемых слухом, а то и еще ниже, однако свести их к нулю невозможно. Остается инфразвук, дрожь на частоте в два герца, неуничтожимый остаток, осадок молчания, навязанного могучему организму.
Маленький зверек, мышка, шмыгнул среди густых теней в изножье койки Инид. На миг Альфреду почудилось, будто весь пол распадается на множество подвижных корпускул. Потом мыши опять слились в одну наглую мышь, отвратительную мышь, мягкие шарики помета, привычка грызть все подряд, назойливый писк…
– Задница, задница! – насмехался незваный гость, выступая из тьмы в прикроватный сумрак.
С ужасом Альфред признал гостя, разглядел характерные очертания, почуял гнилостный кишечный запах. Это не мышь. Это какашка.
– Проблемы с недержанием, ха-ха! – сказала какашка. Какашка-социопат, вырвавшаяся на волю, вдобавок болтливая. Впервые она заявилась к Альфреду прошлой ночью и до такой степени напугала его, что лишь помощь Инид, вовремя включенный свет и ласковое прикосновение жены к плечу предотвратили катастрофу.
– Уходи! – решительно приказал Альфред.
Но какашка вскарабкалась на чистую постель «Нордик-плежелайнз», развалилась на простынях, точно кусок мягкого сыра – бри или слоистого вонючего козьего.
– И не надейся, приятель, – заявила она и разразилась смехом, буйным приступом пуканья.
Страх, что эта мерзость займет его подушку, был воспринят как приглашение: вот она, размякла на подушке, поблескивает от удовольствия.
– Пшла, пшла! – Альфред вниз головой вывалился из постели, ударившись локтем о ковровый настил.
– Ни за что, Хосе, – сказала какашка. – Сперва мне нужно попасть к тебе в штаны.
– Нет!
– Непременно, приятель! К тебе в штаны, а оттуда на обивку. Все перемажу, везде оставлю след. Ух и вонища будет!
– Почему?! Почему?! Зачем тебе это?
– Потому, что мне так хочется, – проквакала какашка. – Такова моя природа. Чтоб я считалась с чужими удобствами? Прыгала в туалет, чтобы пощадить чьи-то чувства? Это по твоей части, приятель. Это у тебя все комлем вперед. И где ты очутился?
– Другим людям не помешало бы побольше щепетильности…
– Тебе бы ее поменьше! Вот я лично противник всяческих запретов. Чувствуешь позыв – дай ему волю. Хочешь – бери! Всяк должен ставить свои интересы на первое место.
– Цивилизация держится на самоограничении, – возразил Альфред.
– Цивилизация?! Тоже мне ценность! Что она для меня сделала? Спускала в унитаз! Обращалась со мной, как с дерьмом!
– Но ты и есть дерьмо! – вставил Альфред в надежде убедить какашку. – Для того и придумали туалет!
– Кого это ты называешь дерьмом, задница?! У меня не меньше прав, чем у любого другого, ясно? Право на жизнь, свободу и срамные части[52] – ведь так сказано в Конституции Соединенных Штанов?
