заставлял себя сидеть дома и смотреть с нею видео, терпел постоянные взрывы эмоций, но Патти всегда помнила, что ее приезд весьма неудачным образом совпал с его вновь пробудившейся тягой к музыке. И следовательно, с потребностью проводить ночи в городе с приятелями, или в одиночестве, или в спальнях бесчисленных подружек. Хотя Патти в теории уважала потребности Ричарда, она не могла не иметь своих собственных, в том числе — потребности не чувствовать на нем запаха другой женщины. Чтобы развеяться и раздобыть немного денег, вечерами Патти подрабатывала в кафе-баре, готовя те самые кофейные напитки, которые некогда высмеивала. Дома она изо всех сил старалась быть веселой и уступчивой и не превращаться в обузу, но очень быстро ее положение стало просто нестерпимым, и автор, которая уже, возможно, рассказала больше, чем хочется знать читателю, избавит его от сцен мелочной ревности, взаимных обвинений и открытых противоречий, которые привели к тому, что Патти с Ричардом расстались не вполне друзьями. Примерно так же Америка пыталась отстраниться от Вьетнама; закончилось тем, что наших вьетнамских друзей сбросили с крыши посольства, вытолкали из отлетающих вертолетов и охотно позволили убить или заключить в лагерь. Но это и впрямь все, что биограф намерен сказать о Ричарде, за исключением маленького замечания, которое последует ближе к концу.
Последние пять лет Патти жила в Бруклине и работала помощницей учителя в частной школе — помогала первоклассникам делать уроки, а детей постарше учила играть в баскетбол и софтбол. Сейчас биограф расскажет, каким образом она получила эту убого оплачиваемую, но в остальных отношениях почти идеальную работу.
Оставив Ричарда, Патти решила пожить у своей подруги Кэти в Висконсине; случилось так, что сожительница Кэти, Донна, двумя годами раньше родила близнецов. Кэти была государственным адвокатом, а Донна работала в женском приюте — их совместный заработок составлял одну среднюю зарплату и часов сна на обеих приходилось столько же, сколько составляет норму для одного. Поэтому Патти предложила сидеть с детьми и немедленно полюбила своих подопечных. Их звали Наташа и Селена, и они были необыкновенными, идеальными малышками. Патти казалось, что они родились с викторианскими представлениями о поведении — даже если им хотелось поплакать, этому непременно предшествовали несколько секунд сосредоточенного размышления. Разумеется, девочки были полностью сосредоточены друг на друге — они внимательно наблюдали, советовались, учились друг у друга, с живым интересом, но без всякой зависти и соперничества сравнивали свои игрушки и лакомства. Они были мудры совместным умом. Когда Патти заговаривала с одной из них, другая также прислушивалась — с уважительным вниманием, но без лишней робости. Поскольку малюткам шел всего лишь третий год, за ними требовался постоянный присмотр, но Патти никогда не уставала от своих обязанностей. По правде говоря, она настолько же прекрасно умела обращаться с маленькими детьми, насколько чуждыми ей были подростки (и Патти радовалась, слыша это). Она испытывала искренний восторг, наблюдая за тем, как малыши учатся двигаться, говорить и вести себя, как у них формируется характер. Иногда прогресс Селены и Наташи казался все более отчетливым день ото дня. Патти восторгалась их невинностью — ведь дети не сознают, насколько они забавны, — недвусмысленностью нужд и полнейшим доверием, которое они ей выказывали. Автор не в состоянии объяснить, что конкретно вызывало у нее такой восторг, но Патти понимала, что в ее жизни был один-единственный шаг, не оказавшийся ошибкой, — то, что она решила стать матерью.
Она прожила бы в Висконсине дольше, если бы у нее не заболел отец. Читатель, несомненно, в курсе, что у Рэя был рак — внезапно появившийся и вдобавок быстро прогрессирующий. Кэти, очень мудрая женщина, велела Патти ехать домой, в Уэстчестер, прежде чем будет слишком поздно. Патти отправилась к родителям, дрожа от страха, и увидела, что дом, в котором она выросла, почти не изменился, с тех пор как она видела его в последний раз. Количество коробок со старым барахлом еще увеличилось, плесени в подвале стало больше, груды книг, рекомендованных «Нью-Йорк таймс», сделались выше и ненадежнее, подшивки неиспользованных рецептов из кулинарной колонки — толще, груды непрочтенных воскресных приложений к «Нью-Йорк таймс» — желтее, мусорные ведра, как всегда, оставались переполненными, печальные попытки Джойс разводить цветы — по-прежнему жалкими и безрезультатными, задумчивый либерализм ее мировоззрения — несоотносимым с реальностью, а неловкость в присутствии старшей дочери — столь же явной. Поддельная веселость Рэя теперь еще больше сбивала с толку. На сей раз серьезной вещью, над которой он самым непочтительным образом смеялся, была его собственная неизбежная смерть. Его тело, в отличие от всего остального, кардинальным образом изменилось — он похудел и побледнел, глаза ввалились. Когда приехала Патти, он еще продолжал просиживать по несколько часов в офисе, но это продлилось неделю. Увидев Рэя больным, Патти упрекнула себя за многолетнюю холодность, за ребяческий отказ простить отца.
Впрочем, Рэй во многом оставался прежним. Каждый раз, когда Патти обнимала его, он прикасался к ней на секунду, после чего убирал руки, словно не мог ни ответить взаимностью, ни оттолкнуть дочь. Чтобы отвлечь внимание от собственной персоны, он находил другие объекты шуток — смеялся над карьерой Эбигейл, которая стала артисткой, над религиозностью своей невестки (о чем будет сказано позже), над стремлением жены участвовать в управлении штатом, над профессиональными трудностями Уолтера, о которых прочел в «Нью-Йорк таймс».
— Похоже, твой муж связался с жуликами, — сказал Рэй однажды. — Может, он и сам немного жулик?
— Уолтер не жулик, — ответила Патти. — Ручаюсь.
— Да, Никсон тоже так однажды сказал, я помню его речь, как будто это было вчера. Президент Соединенных Штатов уверял своих избирателей, что он не жулик. Словечко-то какое. Я со смеха чуть не помер. «Я не жулик». С ума сойти.
— Я не читала статью об Уолтере, но Джоуи говорит, что там сплошное вранье.
— Джоуи, если не ошибаюсь, республиканец?
— Он определенно консервативнее нас с тобой.
— Эбигейл говорит, что ей пришлось сжечь простыни после того, как Джоуи со своей подружкой переночевали у нее. Везде были пятна. Даже на обивке мебели.
— Рэй, Рэй, я не желаю об этом слушать. Запомни наконец, что я — не Эбигейл.
— Ха. Когда я читал статью, то все время вспоминал тот вечер, когда Уолтер так беспокоился о Римском клубе. Он всегда был немного чокнутым. Теперь-то, надеюсь, я могу это сказать?
— Потому что мы с ним разошлись?
— Да, в том числе. Но главное — потому что я все равно долго не протяну и могу наконец высказаться начистоту.
— Ты всю жизнь «высказывался начистоту».
Рэй улыбнулся:
— Не всегда, Патти. Реже, чем ты думаешь.
— Назови хоть одну вещь, по поводу которой ты хотел бы высказаться, но удержался.
— Я никогда не умел выражать свои чувства. И понимаю, что тебе было нелегко. Очень нелегко. Ты всегда принимала все настолько серьезно по сравнению с другими. А потом случилась эта неприятность…
— Неприятность заключалась в том, как вы с матерью решили проблему!
Рэй предостерегающе поднял руку, как будто желая пресечь дальнейшие безрассудства.
— Патти…
— Да уж, неприятность!
— Патти, но… но… Мы все совершаем ошибки. Я всего лишь хочу сказать, что… что ты мне небезразлична. Я тебя очень люблю. Просто не умею выражать свою любовь.
— Какая беда.
— Я пытаюсь говорить серьезно, Патти. Я хочу кое-что тебе сказать…
— Я понимаю, папа, — сказала она и тут же разрыдалась. И отец снова, как всегда, на секунду положил руку ей на плечо и тут же нерешительно ее отдернул и позволил повиснуть в воздухе, и дочери наконец стало ясно, что Рэй не может иначе.
Когда он умирал, когда сиделки приходили и уходили, когда Джойс постоянно, с мучительными извинениями, удирала в Олбани на очередное «важное» голосование, Патти спала в своей старой постели, перечитывала любимые детские книги и сражалась с домашним беспорядком, без разрешения выбрасывая
