хотелось разделить с вами. Что бы там ни случилось. Даже любопытно было. И где-то я до конца не верил. Может быть, на минуту, когда свет погас.
— Что ж тут непонятного? Все как полагается.
— Ты его тоже не осуждай. — Он посмотрел мне в глаза твердо, хоть и покраснел. — А я — как мог его отпустить? Что, если б он решился? И его бы там захлестнуло в плотике. Тут грех обоюдный, шеф. Еще неизвестно, кто кому должен прощать.
Я засмеялся.
— Что вы ребята, бросьте. Какой грех? Все глупостей наделали, ваша не самая большая.
— Хорошо, если ты так думаешь.
— Уже одно, что вы в море с нами сходили…
— Да, для нас это многое значило. Ты не представляешь…
Я перебил его:
— В «Арктику» же вы придете? Ну вот там все и скажешь. Все послушают, не я один… Да! — я вспомнил. — Лилю увидишь сегодня?
— Передать ей, чтоб пришла?
— Мне все равно. — Я даже удивился, как легко я это сказал. — Захочет придет. Но привет, конечно, передай. И еще — спасибо. Это уж как она поймет. — Я пожал ему руку, а Димке просто помахал. — Встретимся в «Арктике»!
Совсем уж маленькой кучкой мы прошли через центральную проходную, поднялись наверх, к вокзалу. Здесь, на площади, от нас последние уезжали в Росту — «юноша», дрифтер и бондарь. Сонного таксишника растолкали, приспособили к делу.
— Не поминай лихом, — сказал я бондарю. — Я знаю, ты в Баренцево не идешь, так попрощаемся? Он руки моей не взял.
— Кто тебя еще поминать-то будет? Много чести, знаешь. — Тронул таксишника. — Езжай, родной.
Дальше мы пошли с «дедом». Он совсем близко от нашей общаги жил. Вот так мы с ним когда-то и познакомились: все разошлись, а мы вдвоем пошли пробиваться через метель — и вдруг разговорились, и он меня к себе затащил обедать. А за весь рейс не сказали друг с другом ни слова.
Я шел с «дедом» и он мне говорил:
— Беспокоит меня твое дальнейшее, Алексеич. Ты все же не бросай флот, зачем тебе жизнь переламывать надвое. Мы, может, самое трудное уже пережили, а теперь, глядишь, техники поднавалят, «океаны», и 'тропики',[69] условия наладятся. А я-то — уж кончился, это точно. Кончился я в этом рейсе. Тридцать лет около машины провел, а как посмотрел на парус — вдруг понял: кончился.
— Что ты, «дед»! Мы еще поплаваем вместе. Ты же меня делу обещал научить.
Он не отвечал, усмехался, а я вспомнил: 'Приятно и легенду послушать'.
У своего переулка он спросил, помявшись:
— Может, ко мне завалимся? Накормят нас, выпить поставят, и спать где найдется. Чего тебе сразу — с парохода и в общагу?
Но я как вспомнил их комнатешку, диванчик, на который меня положат…
— А я не в общагу, — сказал я ему весело. — Есть еще куда завалиться.
— А! — Он улыбнулся мне. — Ну — в «Арктике»?
Мы пожали друг другу руки, и «дед» зашагал — тяжелый, в коротком своем полушубке, в мохнатой шапке, в сапогах. Еще раз обернулся ко мне, точно знал, что я жду этого, и помахал на прощанье. И я пошел один, сначала одной щекой к ветру, потом другой.
Навстречу мне два чудака шли. Один чего-то бубнил, размахивал длинными мослами, другой — трусил полегоньку, упрятав нос в воротник. Я пригляделся знакомые силуэты. Вовчик с Аскольдом. Я вышел к фонарю, сделал им ручкой.
— Приветствую вас, кореши. На промысел топаете?
Встали как вкопанные. Вроде бы дернулись друг от друга. Потом Аскольд заулыбался, губищи распустил.
— Сень, откудова, какими судьбами?
— Да все оттуда же — с моря, где вас никогда не видно.
— А мы тебя в апреле встретить готовились. Как это понять, Сеня?
Неохота мне было им рассказывать.
— Поздновато вы сегодня, бичи. Разошлись уже все. Да и не повезло нам, много с нас не выдоишь.
Вовчик вздохнул:
— Мы б хоть посочувствовали.
Мне смешно стало. И никакой же злости я к ним не испытывал. Но и жалости тоже.
— Все те же вы, кореши, — сказал я им. — Все в тех же ушанках драных, в телогреечках. Не пошли вам впрок мои деньги.
Аскольд удивился:
— Какие деньги, Сеня?
— Да уж скажите по правде, дело прошлое… Сколько заначили? Кроме тех, что Клавдия отобрала.
Вовчик, друг мой, кореш верный, поскрипел мозгами и сознался:
— Сень, ну заначили… В такси еще. Ты ж не помнишь даже, как ты роскошно хрустиками кидался. Это ж кого хочешь соблазнит.
— Так… Ну, а закаченные — неужели все пропили? Ох, дурни!
— Сень, — сказал Вовчик, — ты ж знаешь, на нее же, проклятую, никаких не хватит.
— Дурни вы, дурни.
Аскольд меня подколоть решил:
— А ведь ты, Сеня, тоже вот в телогреечке. Где ж твоя курточка, подарок наш?
— От вас, — говорю, — и подарок не задержится.
Я пошел от них. Вовчик меня окликнул:
— Так, может, проводим курточку?
— Это мысль!
— Значит, приглашаешь?
— Пригласил бы я вас, кореши. Но вас же не было с нами. Мне очень жаль, но вас не было с нами.
Долго они маячили под фонарем.
В городе намело сугробов, и когда я шел, тут же мой след заметало поземкой. На Милицейской ветер гулял, как в трубе, телогрейку мою продувал насквозь. Но я все-таки постоял немного перед крыльцом Полярного и с каким-то даже удивлением почувствовал — нет, ничего это для меня не значит. «Спасибо», и только. Неужели так быстро мы излечиваемся?
Перед дверью общаги тоже намело снега, мне его пришлось ботинками разгребать, чтобы вахтерша могла открыть. Та же самая вахтерша, что провожала меня.
— Узнаете, мамаша?
— Вернулся?
Я по глазам видел — нет, не узнала.
— Вернулся и долг принес. Тридцать копеек. Помните?
Вот теперь узнала.
— Что ж ты так скоро? Случилось чего?
— Да так, о чем говорить… просто нам не повезло.
— Всем бы так не везло — руки-ноги целы. А долг тебе скостили. Новую ведомость завели.
— Да, — говорю, — жизнь не стоит на месте! Поселите меня, мамаша. Желательно — у окошка.
— Где захочешь, там и ляжешь. У нас вон целая комната освободилась. Только приборку сделаем — и поселяйся.
