— А приходов сегодня не ожидается?
— В пять вечера какой-то причалит.
Я прикинул — раньше семи они здесь не будут, а к восьми я сам уйду в 'Арктику', — это значит, я целый день один буду в комнате. Можно запереться, лежать, курить.
— Спасибо, мамаша. Чемоданчик я пока у вас оставлю.
— Оставь, не пропадет.
— А там и пропадать нечему. Пойду погуляю. Очень я по городу соскучился. По нашим северным воротам, бастионам мира и труда.
Она поглядела на меня поверх очков:
— Что-то с вами там стряслось…
— Я же говорю: не повезло.
На вокзале буфет — с шести; я, случалось, туда захаживал перед утренними вахтами. Буфетчица вылезла сонная, повязанная серым платком, нацедила мне из титана два стакана кофе, чуть теплого — или мне так показалось с мороза, — и я его пил без хлеба, без ничего, просто чтоб отогнать сон и кое о чем подумать. Потому что мы вечером встретимся в «Арктике» и там, конечно, будем под банкой, и все опять пойдет своим чередом. А хорошо бы все-таки понять — для чего мы живем, зачем ходим в море. И про этих шотландцев — почему мы пошли их спасать, а себя не спасали? И о том, что будет со мной в дальнейшем, как говорил «дед»: может быть, я и пойду к нему на выучку или наберусь духу и в мореходку подам, 'резким человеком' стану — в макене-то, с белым шарфиком! — или же мне все-таки переломить ее надвое, мою жизнь?
А так ли это важно — как я свою судьбу устрою, ведь Клавки со мной не будет, а никакая другая мне вовек не нужна. И я же все равно нигде покоя не найду: отчего мы все чужие друг другу, всегда враги. Кому-то же это, наверно, выгодно — а мы просто все слепые, не видим, куда катимся. Какие ж бедствия нам нужны, чтоб мы опомнились, свои своих узнали! А ведь мы хорошие люди, вот что надо понять; не хотелось бы думать, что мы — никакие. А возим на себе сволочей, а тех, кто нас глупее, слушаемся, как бараны, а друг друга мучаем зря… И так оно и будет — пока не научимся о ближнем своем думать. Да не то думать, как бы он вперед тебя не успел, как бы его обставить, — нет, этим-то мы — никто! — не спасемся. И жизнь сама собой не поправится. Вот было б у нас, у каждого, хоть по три минуты на дню помолчать, послушать, не бедствует ли кто, потому что это ты бедствуешь! как все «маркони» слушают море, как мы о каких-то дальних тревожимся, на той стороне Земли… Или все это — бесполезные мечтания? Но разве это так много — всего три минуты! А ведь понемножку и делаешься человеком…
Я сидел у окна — площадь перед вокзалом занесло сугробами, и ни души на ней не было, раскачивались на проводах фонари, черные тени шарахались по снегу. Потом из темной-темной улицы вынырнула «Волга» с шашечками, сделала круг и встала посередине: дальше было не проехать. Из такси — задом почему-то — вылезла баба в коричневой толстой шубе, в белом платке, в пимах, вытянула за собой чемодан. Таксишник выглянул и что-то ей сказал, улыбаясь, и что-то она ему ответила — тоже, наверно, веселое, а потом пошла к вокзалу, скосись от чемодана, а он ей глядел вслед и усмехался. Раз oна обернулась что-то крикнуть ему, и он ей помахал ладошкой.
Она шла к вокзалу, как раз против окна, где я сидел, но меня не видела, улыбалась сама себе. Или тому, что ей сказал таксишник. А я вдруг почувствовал, как что-то у меня стучит в виске и дрожат ладони, в которых я держал стакан.
9
— Все время, замечаю, ты у меня на дороге, рыженький!
— Нет, это ты у меня на дороге.
Клавка повалилась на стул, расстегнула шубу, сдвинула платок на плечи. И тогда уж мне улыбнулась, во все лицо. Уже она успела обмерзнуть и раскраснеться, пока шла к подъезду.
— Дай глотнуть горяченького, чего ты там пьешь. — Я ей протянул стакан. Клавка отпила и сморщилась. — Бог ты мой, он кофе пустое пьет. Как же так жить можно? Нюрка, ты куда же смотришь?
Буфетчица выглянула из-за витрины.
— А что?
— А ничего! Такой парень у тебя сидит, а тебе лень багажник отодрать со стула. Ты картину видела 'Человек мой дорогой'? Посмотри, в «Космосе» показывают. Так он мне еще дороже, вот этот злодей. Сидит у тебя сиротинкой неприкаянной. Ты хоть поглядела бы на него, какой он. Чудо морское!
Нюрка на меня захлопала глазами.
— Ничего особенного.
— Глаза надо иметь! — сказала Клавка грозно. — И мозгов хоть полпорции. Конечно, 'ничего особенного', когда он в телогрейке драной. А пришел бы он в своей курточке — ты б тут легла и не встала. — Клавка мне подмигнула. — Было у меня такое желание.
Нюрка опять ко мне пригляделась и не ответила.
— Что же ты, Нюрка, пива ему не поднесла?
— Да он не просил!
Клавка прямо зашлась смехом:
— Ну, Нюрка, ты мышей не ловишь! 'Не просил'! Хороший мужик и не попросит — надо самой давать. Ну-ка, покорми его. Винегрету не вздумай предлагать, он у тебя позавчерашний, я отсюда вижу. Студень небось сама исполняла? Знаю, как ты его исполняешь.
Нюрка там заметалась.
— Балычка могу нарезать осетрового. Колбаски деликатесной.
— Вот балычка куда ни шло… Хочешь балычка? Хочет он, хочет, потолще ему нарежь. Потом сочтемся. Да, шевелись, Нюрка, живенько, живенько, на флоте надо бегом!
— Я, слава Богу, не на флоте.
— Ты-то нет. Да он у нас на флоте. Э, дай уж я сама!
Клавка сбросила шубу на стул, взяла у Нюрки поднос, собрала мои стаканы. Кофе она выплеснула в мойку, принесла «рижского» и тарелку с балыком и хлебом. Опять завернулась в свою шубу и смотрела на меня, подперев кулаком щеку.
— Ну, как ты жив без меня? Скучал хоть немного?
— Немного — да.
— И то — не зряшная на свете!
Я спросил:
— Куда едешь, Клавка?
— В Североникель, свекра хоронить. Ну, не хоронить, его уж там без меня похоронили, а на девятины еще успею. — Пнула ногой чемодан. — Сильно они на меня надеются, одних крабов семь банок везу.
— Погоди, — я спросил, — почему к свекру? У тебя муж есть?
Все лицо у нее вспыхнуло. Отвела глаза.
— Был. Да сплыл.
— Бросил он тебя?
— Дa.
— Или — ты его?
— Он меня.
Клавка насупилась, закусила губу. До чего же мне было все удивительно.
— Как же он мог тебя бросить?
— А что я — золотая? Так уж вышло. Лучше б, конечно, я его бросила. Тогда бы все ясно было. А так — черт знает… Обиделся и ушел. Ну, конечно, у него основания были.
— Вот, значит, в чем дело.
— Да уж проговорилась.
