места. Кочегар попрыгал, попрыгал и отстал.
— Послушайте, — вдруг эта гражданка говорит, — вы в самом деле счетчик выключили? Там уже сколько-то набито!
— Действительно, — мужнин баритон, — мы уже доедем, потом свои порядки устанавливайте.
— А тебя кто спрашивает? — говорит ему Аскольд. — Ты кто? Приезжий? Ну и сиди, приезжий, не вякай. Мы, если хочешь знать, и за вас можем заплатить. Видишь вот этого, в курточке? А ты думаешь, он кто? А он капитан-директор всего сельдяного флота. Самый главный капиталист!
— Рокфеллер! — кричит Вовчик.
— Про него каждый день в газетах интервью печатают. Он всю страну рыбой кормит. И заграницу всю кормит. Да мы тебя, приезжий, со всеми шмотками купим! Покажи ему, Сеня, какие у нас капиталы!..
Я засмеялся, сунул руку за пазуху и вынул всю пачку. Хотя это была уже не пачка, а ворох — мы же их с Нинкой не складывали впотьмах, совали как придется. Я этот ворох и показал дамочке, и ее мужу, и шоферу тоже показал, пусть не волнуется, на арапа не едем.
— Спрячь, — говорит Вовчик, — ослепнут. Они в темноте светятся.
— Понял, приезжий? — спросил Аскольд. — Тут патриоты едут родного Заполярья. Скромные патриоты! Была бы гитара, я б тебе спел… 'Суровый Север нам дороже кавказских пальм и крымского тепла!'
И Вовчик тоже запел:
— 'И наши северные ворота — бастионы мира и труда!'
— Газуй, шеф! Крути лапами!
Эх, и парень же был этот пучеглазый! Ну, и Вовчик тоже дай Бог! А машина не шла, а просто летела над улицей, покрышками снега не касалась, и меня так славно стало укачивать… Потом эти приезжие холоду напустили, пока барахло свое вытаскивали. Муж чего-то там платить набивался, а пучеглазый орал шоферу:
— Плюнь ты на ихние трешки, ты тоже патриот! Чаевые в нашем городе не берут!
И только опять поехали, ну минуту буквально — Аскольд меня взбодрил:
— Товарищ капитан-директор, как спали? Платить надо. Я засмеялся, расстегнул «молнию» на куртке.
— Давай плати.
Вовчик сунул руку, вытащил сколько-то там, дал шоферу. А тот, дурень, еще застеснялся:
— Орлы, я с пьяных больше десятки не беру.
— Бледный ты, шеф! — пучеглазый орал. — Плохо питаешься. Тебе капитан-директор премию выдает на поправку. Сень, ты подтверди!
— Ага, — я подтвердил. — Я же у нас добрый.
И правда — так хорошо мне было, счастливо, оттого что они меня все любят, а я их любил, как родных…
А совсем я проснулся — от холода; мотоцикл трещал, и я уже не в такси ехал, а в коляске. Когда ж это я в нее пересел? Просто уму непостижимо.
— Эй, артист! — надо мной товарищ из милиции склонился, в дохе. Сам он сзади сидел, на колесе. — Тебя держать? Не вывалишься?
— Да хулиган он, а не артист! — еще какие-то орали. Мотоцикл медленно выезжал со двора, и целая толпища нас провожала.
— Господи, когда же мы от них город очистим?.. Учти, лейтенант, коллективное заявление у нас готово!..
— Отдыхайте, граждане, — лейтенант их успокаивал. Коллективных не надо, а у кого конкретно стекла побиты. Рядом пучеглазый шел и шептал сиплым голосом:
— Сеня, они же нас не поймут! Вспомни все лучшее, Сеня!..
Что же там лучшего-то было?.. Я какие-то обрывки помнил… По какой-то лестнице летел башкой вперед и парадное пробил насквозь, обе двери, то-то она у меня раскалывалась. И лицо горело, как набитое. Да точно, набитое, с кем-то я еще перед этим дрался… Я по лицу провел ладонью и кровь на ней увидел. Господи, да с корешами же я и дрался, с кем же еще! Вовчик меня стукал, а пучеглазый за локти сзади держал.
Я вспомнил все лучшее и полез из коляски. Аскольд от меня отскочил на шаг. А Вовчика я что-то не видел, друга моего, кореша бывшего.
— Сиди, — лейтенант мне надавил на плечо. — А ты чего? — у Аскольда спросил. — С нами хочешь поехать, свидетелем?
Только пучеглазого и видели.
— Вот так-то. Давай жми, Макарычев, в отделение. Отдыхайте граждане!
Макарычев на меня поглядел с высокого седла.
— Ну, арти-ист! — И прибавил газу.
9
Глаза у меня слезились от нашатыря, лицо горело, пальцы на правой сочились сукровицей. Лейтенант мне какую-то ватку дал прикладывать, посадил на лавку в дежурке, и они с Макарычевым уехали.
Я себе посиживал, а дежурный чего-то пописывал за барьером и на меня не глядел. Я уже подумал, не уйти ли мне по-тихому, но тут зашел старшина в тулупе, роста весьма внушительного, личико кирпичное, и прислонился к косяку. Еще была дверь с решеткой, там какая-то баба стояла патлатая, разглядывала меня сквозь прутья. Не знаю, чем она там провинилась, почему за решетку села. А я — почему на лавке. Дежурному видней.
Он уже был в летах, до майора дослужился, облысел на этом деле. Но пока еще 'внутренним займом' пользовался, зачесывал с боков. Я поглядел-поглядел и засмеялся. Тут он и бросил скрипеть перышком.
— Самому смешно? Сейчас расскажешь мне, я тоже посмеюсь.
— С удовольствием, — говорю. — Только дайте вспомнить.
— Это, пожалуйста, дадим. Время у тебя будет, суток пятнадцать. Не возражаешь?
— Да что там… Ведь от этого ж не умирают.
— Как фамилия?
— Ох, — говорю. — А бесфамильного — вы меня не посадите?
— Ныркин, при нем документы были? Старшина перемнулся с ноги на ногу.
— Нету.
Все правильно, я их в общаге в пиджаке оставил.
— А что при нем было?
— Деньги. Сорок копеек.
— Чего-чего! — Я вскочил с лавки, пошел к барьеру. — Каких сорок, вы что-о? У меня тысяча двести было новыми, с рейса остались.
Майор поглядел на меня и ручку закусил во рту.
— Правду говоришь?
— Ну поменьше, я куртку вот купил, в ресторане сидел, на такси тоже потратился. Но тысячу ж я не мог посеять! Майор поглядел на старшину. Тот лишь руками развел.
— Не знаю, как там тебя…
— Шалай.
— Так! Ну, вот и познакомились. Майор Запылаев. Так вот, Шалай. Мы же твои деньги не заначили. Ты же это прекрасно сам знаешь.
Я пошел обратно к лавке. Когда же их у меня заначили? Все какие-то обрывки… Аскольд, задом к
