двери, молотил в нее ногою, а Вовчик как сунул палец в звонок, так и держал, пока Клавка не приоткрыла на цепочке. 'Кого еще черти?..' — 'Отпирай, Клавдия, мы к тебе Сеню специально привезли. Жить без тебя не может!' Она там стояла в халатике с красными и зелеными цветами, смеялась. 'И что я с вами, тремя идиотами, буду делать?' За ней трехручьевская, в бигудях, что-то ей шептала. 'Ты там, Нечуева, не агитируй!' — это Аскольд все орал. Потом он на диване сидел, тренькал на гитаре: 'Пришел другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала…' И хохотал при этом. Вовчик свою Лидку обжимал, она его шлепала по рукам и шипела: 'Не щекочись, мне смеяться нельзя, не видишь — лицо кремом намазано?..' А я сел на пол у батареи. Клавка мне поднесла стопку и чего-то закусить, хотела со мной чокнуться. А я ее ноги увидел, красивые, с круглыми коленками, и чокнулся об ее коленку. Я ее так любил, Клавку, никого в жизни так не любил!.. Где-то я еще в кухне ее обнимал… Ну да, голову пошел мочить… Куда-то я ее поехать со мной упрашивал, потому что бичи меня ограбят, только она одна меня может спасти… 'Ах ты, рыженький, я ведь не железная, тоже голову могу потерять. А если мне твоя верная в глаза кислотой?' Чего-то я еще ей бормотал несусветное. Потом она вырвалась, запахнула халатик, ушла из кухни…
— Ты что, — спросил майор Запылаев, — совсем ничего не помнишь?
— Начисто.
— А с кем в ресторане сидел?
— С друзьями.
— На них не думаешь?
Я не ответил.
— И куда на такси ехали, запамятовал?
— К женщине.
— Что за женщина?
А в комнате я ее с Аскольдом застал, чуть не в обнимку. Ну, так мне показалось. И я его с дивана швырнул на пол. А сам к ней подсел, стал ее целовать — в шею, в грудь. Она не вырывалась, только хохотала и дула мне в лицо. И вдруг меня пучеглазый стал душить. А Вовчик вроде бы разнимать кинулся, но сам же первый и стукнул, В коридор они меня вытащили метелить. Но там-то я вырвался и врезал обоим хорошо по разу, а в третий раз в стенку попал, себе же на убыль. И уж они меня без помехи метелили. Аскольд держал, а Вовчик примеривался и стукал. 'Это ему еще мало. Это он еще не запомнит. А вот так — запомнит. И вот так'. Покамест Клавка не выскочила. 'А ну, прекратите, звери! Я вас сейчас всех налажу!' Но их наладишь, когда уж они озверели. Открыли дверь и с лестницы меня — головой вниз…
Баба вдруг подала голос из-за решетки:
— Ты вспомни получше, мальчонка. Милиция — она хорошая, она чужого не берет.
— Сиди, сиди, Кутузова, — сказал ей старшина, — тебя не спрашивают.
— Есть, гражданин начальник. Мне мальчика жалко.
— Нам тоже его жалко. А ты молчи в тряпочку.
Майор Запылаев повздыхал и сказал:
— Так как же, Шалай? Не поможешь мне? Я ведь обязан твои деньги найти.
— Ничего вы не обязаны. Я, по крайней мере, не прошу.
— Напрасно ты так. Тем, кто это делает, крепко может попасть, а ты покрываешь. Что — и фамилии ее не помнишь?
…Когда я эти кирпичики стал кидать — ей в окошко, а попал кому-то другому, тут целый взвод выбежал меня хватать, и мужик какой-то кричал сверху: 'Это у Перевощиковой, у Перевощиковой шпана собирается. Я эту квартиру давно на заметку взял!' А Клавка из подъезда: 'Больше тебе делать нечего! Смотришь, кто ко мне ходит? А я женщина свободная. Может, мне тоже жизни хочется'. Ну, и голосок же был у моей возлюбленной!..
Но я еще и про Нинку вспомнил: бичи-то ведь знают, что я на Абрам-мыс ездил, милиция докопается, а вдруг у нее деньги в сенях остались, даже наверняка остались, и Нинку вполне замести могут, потом мне ее и самому не выручить. А если и бичей заметут с Клавкой — все равно, какие б они ни были, не стоили эти деньги, чтоб люди из-за них сели в тюрягу. Я всего двадцать суток на губе [16] сидел, больше не сидел, и все равно я знаю: никакие деньги этого не стоят. Лучше я сам их при встрече возьму за глотку.
— Ты откуда, Шалай? С тралового?
— Сам ты траловый!
— Давай, груби мне. Я все фиксирую.
— Не траловый я, а сельдяной.
— Вот и отвечай по существу. Я на тебя официальный документ заполняю. Где живешь?
— На земле и на море.
— Ладно, спрошу точнее. Прописан где?
— Прописан по кораблю.
— Так… В общежитии, значит. Ну что, две недельки у нас поживешь. За вытрезвление с тебя, так и быть, не взыщем.
— Спасибо.
— Ныркин, выдай ему постельный комплект, завтра еще допросим.
Ныркин пошел было, но тут эта баба из-за решетки заканючила:
— А меня когда же в туалет поведут?
— Водили тебя, — сказал Ныркин, — часа не прошло. Потерпишь маленько.
— Не буду я терпеть. Вот возьму и напущу на пол.
Ныркин ей сказал добродушно:
— Напустишь — юбкой будешь вытирать.
— Еще чего! Юбка у меня — шерстяная.
'Господи, — я подумал, — вот баба кошмарная. Как ее только земля носит! И ведь это я с нею там окажусь, других же камер нету'. Я встал и пошел опять к барьеру.
— Не поживу я у вас, я лучше в общагу пойду.
— Ну, милый, это уж мне знать, где тебе лучше. Нахулиганил — значит, у нас лучше.
— Нельзя мне, майор. Береговые у меня. Я неделю, как с моря.
— Что ж делать, Шалай? Мы, что ли, с Ныркиным стекла били, покой нарушали трудящихся?
— И мне завтра по новой в море. Утром отход. На восемьсот пятнадцатом, можете проверить.
Майор Запылаев бросил свой документ писать, вздохнул.
— Ныркин, завтра какой отходит?
— Кто его знает? В диспетчерскую надо звонить.
— Н-да… Тем более, он же не знает, диспетчер, есть там этот Шалай в роли или нет. Кто у тебя капитан?
Я пожал плечами. Капитана я еще не успел придумать.
— В море, — говорю, — познакомимся.
— Врет, — сказал Ныркин. — А может, и не врет.
— Ну, а кого-нибудь помнишь? Старпома? Дрифмейстера?
— Штурманов? — баба сказала из-за решетки. — Механиков?
— Во! Стармеха помню. Бабилов.
— Сергей Андреич?
— Точно.
Запылаев опять чего-то вздохнул.
— Телефон-то у него наверняка есть.
Это правда, телефон был у «деда», его за три года до этого депутатом выбирали в райсовет. Только не нужно ему было знать про мои похождения.
— Он же спит, — говорю.
— Ничего, разбудим. Твоя вина.
— И все я пошутил. Никакой у меня не отход.
— Врал, значит?
— Ага, — я снова пошел к лавке, — давай мне, старшина, комплект, я спать лягу.
