Король и на охрану озверел: 'Я сказал — мне мою любимую чтоб дали! Я всю жизнь мечтал кому-нибудь этой шашкой башку снести, да все случая не было…' Побежали, значит, за любимой шашкой… Тут Васька примолк.
— А дальше чего было? — спросил дрифтер. — Э, ты не спи! Досказывай. Принесли шашку, а дальше?
— Кто сказал — принесли?
— Побежали, побежали за ней.
— Вот. Побежали. Это дело другое. А шашки-то — нету.
Дрифтер чуть не до слез растрогался.
— Сперли, шалавы! Вот те и ведьмы, а?
— Ага, — Васька сказал. — Ведьмы. Он уже совсем был сонный.
— А он, значит, не хочет другой, не любимой?
— Не-е, не хочет.
— Васька, не спи. Васька!
Васька только замычал.
— Васька, этак мы сами не заснем. Что дальше-то было?
— А я не знаю. Не придумал.
— Что же ты, вражина, непридуманную рассказываешь? Это как называется?
— Завтра придумаю. Доскажу.
Дрифтер до того обиделся — чуть дверь не разнес, когда уходил к себе в каюту. Потом все же успокоились бичи, поздно уже было, улеглись. Одни Шурка с Серегой еще доигрывали кон, а после сводили счеты:
— Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь…
Как я понял, Серега снова продул. Наконец и он угомонился, вытянулся в койке, а на сон грядущий оглядел перед собою весь подволок и переборку. Он, как поселился, сплошь их обклеил всякими красотками. Из журналов, да и своего производства — Надьками-официантками, Зинками-парикмахершами, — в кофточках и так, неглиже на лоне природы, где-нибудь он их за сопками снимал, средь серых скал, гусиная кожа чувствовалась. Он даже расписание тревог убрал, чтоб разместить всю коллекцию. Потом и Серега щелкнул плафончиком.
Тьма настала кромешная и тишина, только вода шипела близко, у меня над головой, а где-то далеко, в теплом нутре урчала, постукивала машина. И я летел один, качался над страшной студеной глубиной. Все сказочки для меня кончились. Они-то, впрочем, давно уже кончились. Я в этом рейсе как будто впервые плавал, заново открылись у меня глаза и уши, и я все видел и слышал со стороны, даже себя самого. Странно, кто это со мной сделал? Может быть, эта самая Лиля? Да нет, она уже потом появилась, а сначала мне самому вдруг захотелось совсем другой жизни, где ничего этого нет — ни бабьих сплетен, ни глупостей, ни тревоги: что там делается дома, чем будешь завтра жив. Потом она появилась — в Интерклубе мы познакомились, на танцулях. Чествовали тогда не то английских торгашей, не то норвежцев, теперь не помню, а помню, как… Ну, вы представляете, как это бывает, когда полон зал и накурено, хоть топор вешай, и все уже обалдели, выпили, накричались, обмахались всякими там жетонами и значками, и уже кое-где спят в углу, на сдвинутых стульях, а у массовички регламент еще не кончился, — хотя она уже еле ползает и хрипит, как боцман на аврале, — ей, видите ли еще хочется, чтоб мы теперь всей капеллой станцевали «международный» танец: 'Внимание! — хлопает в ладоши. Эттэншен плы-ыз! Смотрим все на меня. Делаем, как я. И-и раз! И-и два! Беремся все за руки'. И вот чья-то рука оказалась в моей, только и всего. Горячая, цепкая. Потом я ее в буфет повел: 'Плы-з, леди, плы-ыз', раздобыл выпить, и мы посидели за столиком, а рядом сложил голову какой-то мулат. Иногда просыпался, подмигивал нам. Та еще была атмосфера! И я зачем-то слова коверкал «по-иностранному» — до дурости какой-то или отчего-то вдруг оробел, — а она все допытывалась: 'Вы англичанин? Инглиш? Нет, вы норвежец!' Пока я ей не брякнул: 'Из тутошних мы, не робей'. Как она рассмеялась!.. На ней было зеленое платье с вырезом, платок за рукавом, и волосы — копной. Потом я ее провожал. Я еще ничего не знал про нее, кто она и что она, но вдруг померещилось, что я свое нашел, и теперь я все к чертям перепахаю, меня на все хватит. А вот упал — в первой борозде. Из того же я теста, что и все прочие.
Лучше-ка я вам расскажу про 'Летучего Голландца' — это совсем другой коленкор. Тоже сказочка, не лучше она и не хуже, чем у Васьки Бурова, который их где-то вычитал, да все перепутал, когда рассказывал своим пацанкам. Но это все-таки не из книжки, он в самом деле приходил к нам на флот, этот парень, лет десять назад или двенадцать. Откуда он взялся никому не ведомо. Куда потом делся — тоже. Вот он и есть Летучий Голландец я вам рассказываю северный вариант.
4
Легенда о Летучем Голландце (северный вариант)
Так вот, этот парень пришел на флот еще в то время, когда сельдяные экспедиции бывали по полугоду, и залавливали рыбаки по тысяче тонн, по восемьсот в самый худой рейс, а приносили домой по тридцать пять, по сорок тысяч старыми. Может быть, селедки тогда в Атлантике было побольше, а может быть, столько же ее и было, да она еще не научилась мимо сетки ходить. Я вам скажу, само время было легендарное. Тогда на всем косогоре от причала до «Арктики» стояло двадцать девять забегаловок, стоячих и сидячих, а тридцатой была сама «Арктика», но до нее, конечно, редкие добирались. Тут-то и 'выкристаллизовывалась стойкая когорта', как говорил наш старпом, из Волоколамска, и ей, конечно, весь почет доставался и все уважение гвардейцев пищеблока. Шла эта когорта, не сняв роканов,[27] в сапогах полуболотных, в касках-зюйдвестках,[28] чуть только окатывали себя шлангами, а все-таки ей скатерки постилали крахмальные, и «Арктика» не закрывалась до тех пор, покуда последнего посетителя двое предпоследних не уносили на руках. Потому что все понимали — что такое полгода без берега! Этого только Граков не понимал, из отдела добычи, он тогда на всех собраниях призывы кидал: 'Рыбаки! Возьмем перед родиной обязательство — год без захода в порт!..' Рыбаки — то есть кепы, старпомы и «деды» — слушали и помалкивали. Родину любили, план уважали, но и с ума тоже не хотелось сходить. Да, Граков, наверное, на то и не рассчитывал — было бы слово сказано.
Но я не про Гракова, я про Летучего Голландца. Ладно, его оформили вторым классом, вытолкнули в рейс, а там, как бывает, кого списали 'из-за среднего уха'[29] или кто- нибудь опоздал к отходу, и этого салагу переоформили в первый. Потому что он сразу притерся и пошел вкалывать, как будто для этого и родился. Правда, когда штормило, ему плохо делалось, он в койке лежал зеленый, а все-таки, когда звали на палубу, выходил первым и держался других не хуже. Но в ту экспедицию штормы были не частые явления, а вот рыба хорошо заловилась, пустыря ни разу не дергали, а все больше по триста, по четыреста бочек набирали в день. И вот — полгода прошло, как одна трудовая неделя, от гудка до гудка, и радист получает визу — можно сниматься с промысла. Тогда он, конечно, вылетает из рубки пулей и орет, как чокнутый: 'Ребята, в порт!' — и рулевой, без команды, тут же кладет штурвал круто на борт, делает циркуляцию и держит, собака, восемьдесят три градуса по ниточке, как никогда не держал. А машина уже врублена на все пять тыщ оборотиков, она чуть не докрасна раскалена, плюется горелым маслом, сейчас развалится… А полгоря, если и развалится, по инерции долетим! И парус, конечно, поднят на фоке-мачте, и Гольфстрим подгоняет — лишь бы свой залив сгоряча не проскочили. Вот они уже прошли Лофотены, вот и обогнули Нордкап, вот и Кильдин-остров — кому видится, кому не видится. А встречным курсом, конечно, идут на промысел другие траулеры и приветствуют счастливчиков гудками и флагами.
И вот тут, значит, этот самый Голландец поднимается на «голубятник», подходит к капитану. 'Просемафорьте, пожалуйста, встречному — не нужен ли матрос?' Я себе представляю этого кепа — у него, наверное, шары на лоб вылезли. 'А тебе-то зачем? Не хочешь ли обратно на промысел?' — 'Вот именно, хочу обратно'. — 'Нет, — кеп говорит, — я тебя слышу или не слышу? Или, может, я сдурел?' Голландец ему улыбнулся вежливо: 'Просемафорьте, пожалуйста, а то они пройдут'.
Ну что — просемафорили. Нужен матрос. 'Прекрасно, — Голландец говорит, — значит, я пересяду.
