торчит некий куст. Я тянусь к нему рукою, но все его хлысты резко взбрыкивают, дрожа, собираются в гладкий пук – наподобие! кистевой метлы, – и вновь расходятся. Только он, куст, теперь знает, что я его тронуть хочу – и ждет. На темном заборе начинает мерцать и корчиться световое пятно с плавною бахромою. И возникает крик, построенный на словце «ага» и на бесконечном повторении моего имени во всех возможных видах.
– Ага, Витя, Витюшечка, Витюнчик, Витяра, ага, Витя-Витя-Витя, ага...»
Пятно разляпывается шире – и на его свете стоит голый человек.
Сквозь редкие черные волосы просматривается белая жирная корка-парша, лоб; сведен кожными валиками – это из-за подслепости: так глядеть легче. Вечные очки вдавили на переносице лоснистую щель, в углах глазных – желтые крошки. Конец носа – как пупырчатый продолговатый кошель; из пупырышков торчат мелкие волосяные острия. Ногти на больших пальцах ног вросли в мясцо, прикоснуться невыносимо. Взбухлый водянистым туком живот перекошен влево – не совсем великолепно с внутренними органами, надо понимать.
– Ага, Витя, Витя, Витя. Ага!!!
– Ты что?.. Ты что рычишь, шваркнутый, кретин?! – вылетают из своих спален: толстая Алка из Мурманска, Люська-художница из Москвы, Валечка из Полтавы, некоторые другие. Перекатываются чрез мужей, отшатываются от нежнозаписянных младенчиков – бегут меня будить, – такие старые, в застойных ночных рубахах, с изуродованными пятками, зависают надо мною грудями – большими и малыми чувалами, – перестань, перестань сейчас же, весь дом разбудишь.
Беззвучно, несуществуя, – спит Верста Коломенская, занимает одну двадцатую кровати. А стелила на диване?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– ...не хотим спать, и я не хочу спать, и те, кто сейчас слушают нас, спать не хотят, и не спит наш техник. У микрофона Илан Римон и... Эрик Клептон, вы на «волнах Армии Обороны», – в программе «Спать не хотим».
Только через час мне в караул – с трех утра до шести утра.
Два рыла на основных воротах, два патрулируют, два на воротах второстепенного значения. В то время как полагается: три на основных, четыре – в патруле, два на второстепенных. Нарушаем. Шесть рыл вместо девяти.
Моя подушка – из двух одеял казенного образца, простыня – из одного одеяла того же образца. Одеяло... Лишь бакланье с легкоранимым внутренним миром заносит на базу домашнюю трепаную белизну.
Горит свет по всей базе, хоть возле каждого выключателя да розетки написано: «Солдат, не транжирь энергию!» А где нам ее транжирить – дома?! Горит свет в запертых на цилиндры помещениях – придут загасят. Горит свет на складе твердых пайков, на складах – шмоточном и ремонтном. В помещениях офицера связи, офицера личного состава, офицера боезапаса, в помещениях командира базы, командира подразделения, капрала гаража, капрала медпункта.
У ворот куняют «Джинджи» Бутбуль и бухарец Бар-Матаев.
– Бар-Матаев, – спрашивает Бутбуль, – а ты бы мог в России командиру по будке угадать?
Я твою маму ебал. Бутбуль зверски хохочет.
– А почему в России демократии нет?
– Там таких, как ты тоже нет.
– Ничего я не понимаю, что ты говоришь, – соболезнует Бутбуль. – Три года в Государстве, а языка не знаешь.
– Я твой язык – ебал.
– Бар-Матаев, а в России авокадо – есть?
– Есть, – отвечаю я. – На меху -Как?
– Так. У нас там все было на меху – помидоры, бананы, яйца. Холодно, Сибирь потому все на меху. Понял?
Бар-Матаев лыбится, предъявляет зубное золото. Бутбуль хыкает.
– Джинджи, если хочешь – иди, спи. Я заступаю раньше.
Бутбуль ускоренно собирается: сигареты, полусожранная пачка шоколадных вафель, приемничек.
Снулый Бар-Матаев глядит ему вослед.
– Пидарастина.
Семь лет прогудел Бар-Матаев в заключении – крупные хозяйственные преступления республиканского масштаба. Ничего не сделал. Соперники погубили.
– Витька, скажи, – а если я завтра домой уеду, что мне будет?
– Улетишь внутрь. Подожди пару дней – отменят готовность – поедешь.
– Мне теперь надо! Я их всех в рот ебал, козлов. Что, понимаешь, пожилого человека, – заставляют семью бросать на месяц!
Никуда он не поедет.
Недавно опроставшаяся сучка Циля и безымянный кобель на трех с половиной ногах, дремлющие на ломте поролона, выдранного из матраца, одновременно поднимают головы: забылись-то они под музыку бутбульского приемничка, а тишина их пробудила.
– Каменное сердце, – вздыхает Бар-Матаев. – Не понимают, когда с ними, как с порядочными. Если через два дня не отпустят – уйду и всех делов.
Он туго поднимается с узкой сиделки, прямит застывшие хрящи.
– Да, блядь... Когда молодой человек – нигде не болит. Когда пожилой – спина болит, жопа болит, хуй болит... Я в зоне девчонку на снегу драл: слез с нее, а она сдохла. Замерзла. А я – хоть бы что. Сегодня три свитера на себя надел – холодно.
– Ага, Витя-Витя-Витя.
Четыре слоя холмов, несмотря на темноту, можно разобрать, – а можно и не разобрать, если ты их днем никогда не видел. Спотыкаясь, цепляясь долгими каблуками за остатки старинного земледельчества – глыбовые уступы между грядками на склонах, – Анечка идет. С белым личиком жасминного стекла, в душегрейке из сокращенной посылочной шубы; досталась ей шуба на продажу, а она ее не продала – изменила интересам своего национального движения.
Как всегда Анечка сосредоточенная, голова закинута, руки неподвижны. И на каждом спотыке – вся содрогается, обижается на дорогу, на свою неловкость.
4
А Плотникову – везло. Так, во всяком случае, пишется в дружеском письме: «...поперла везуха».
У Плотникова никогда еще не было так много денег – на все хватало. Он платил за непонятную – несмотря на два года житья – квартиру (белая мебель, полуутопленная в стены, маленький цветной «Филлипс», что почти не смотрелся, книжные полки, совмещенные с буфетом), – платил, выписывал чеки: желтые твердоватые бумаги с накатанным узорным крапом – мешающим подделке?.. А кто, кстати, подделывает чеки? – с крапом сложного финансового рисунка и синим бордюром. Чеки каждого пятнадцатого полагалось отсылать на имя Mrs. Hellene Stine, Manchester. И оставалось на все на свете: электричество-газ-вода, мясо в целлофановых пакетах, картошечка – сначала зажаренная, а потом лишь замороженная, а не наоборот, – миллион простокваш, три бутылки спиртного в неделю, ежевичные варенья, медовые печенья, чай, чай, чай. Пять книг в месяц. Мог бы и больше.
А оставалось!
Не копил – просто не снимал со счета. И однажды в банке видя, как впередистояшцй запросил у подьячий сумму остатка в письменном виде – сделал то же самое. Оставалось.
Три фирмы платили Святославу Плотникову за технические переводы с английского, – давали работу изгнаннику и себя не забывали. Три фирмы продавали внешнеторговому объединению «СОЮЗЭКСПОРТ» розовые с темными консолями электронные вычислители, стальные предметы машиностроительного вида,