«Хочешь знать, о чем я действительно думаю? О Мойшеле и о тебе».
«Что ты вообще знаешь о нас?»
«Знаю. Мы вместе были на офицерских курсах, когда тебе минуло семнадцать лет. Мойшеле не переставал говорить, что не будет отпусков, и он не сможет прийти к тебе в день рождения. Мы действительно не получили отпуска. Но Бог был с Мойшеле. За день до этого мы вышли в трудный поход. Сказано было, что первые шесть, которые придут к финалу, получат отпуск. Все умирают по этому отпуску, а Мойшеле – в первую очередь. Не выходят в поход, а рвутся. Тотчас образуется группа вырвавшихся вперед. Я в этой группе, и весь путь мы лидируем. Мойшеле – за мной, седьмой. Большими своими ладонями прямо гребет воздух, дыхание его тяжелеет, лицо побагровело, но догнать нас он не может. Отпуск нам обеспечен. И вдруг – громкий свист. Мы останавливаемся, думая, что это приказ. И тут Мойшеле вырывается вперед, огибает нас. Вечером он уезжает в отпуск».
«Пришел на рассвете, стоял у моей постели огромной тенью, испугал меня».
«Ты все еще не улавливаешь, что он сделал для тебя. Воспользовался уловкой, обманом. И это Мойшеле, прямодушный из прямодушных, честнейший их честнейших.
Взял Рами в руки винтовку, отвел от меня лицо:
«Пошли».
«Куда?»
«Каждый – своим путем».
Я не встала с места. Сидела на камне, Обняла колени руками, положив на них голову. Слышала лишь позвякивание обоймы на поясе Рами.
«Куда ты пойдешь? Тебе же здесь охранять. И куда я пойду? Ты пошлешь меня одну домой в ночь войны?»
«Охранять? Да, охранять рыб в пруду».
Горько рассмеялся. Вернулся и поставил меня у ствола дерева. Потом упал в траву и потянул меня за собой. Руки его, словно тиски, сжали мое тело. Земля дрожала. Хотела я, в конце концов, открыть ему этот секрет земли, уходящей из-под моих ног:
«Рами, скажу тебе всю правду…»
«Не разговаривай».
Объятия его не давали мне дышать, он укусил мои губы.
«Рами, ты мне делаешь больно».
«Так – это!»
Снова гром разрывов. Сирены по всей долине. Ведь Гилаад и Голанские высоты пышут языками пламени. Орудия отвечают беспрерывной канонадой. Тропы огня пересекают небо, луна и звезды бледнеют. У пруда слышен хриплый крик сизоворонка, подстерегающего свою добычу – лягушек. Схватив жертву, зароет ее в землю, умертвив, а затем будет есть с большим наслаждением.
Уже к утру замолк сизоворонок, утихли орудия. Погасли в небе звезды и луна. Успокоились горы, и долина погрузилась в предутренний сон. Мир вокруг нас пребывал в дреме. Мы молчали, всю ночь тела наши сливались в какой-то сладкой, смешанной с болью, пытке…
Мойшеле вернулся с войны и затем снова ушел в армию. В день, когда он оставил меня, вошел ко мне утром Рами и сказал:
«Я ухожу в армию, собираюсь подписать контракт на сверхсрочную службу».
«Без согласия кибуца?»
«Нет мне до него никакого дела».
«Но что вдруг?»
«Это будет хорошо для евреев и евреек».
«Жаль», – повернулась я к нему спиной…
Ушли и Мойшеле, и Рами. Дядя Соломон и тетя Амалия были против ухода Мойшеле в армию, но с облегчением вздохнули с уходом Рами. Слухи о нем и обо мне гуляли по всему кибуцу.
Однажды тетя Амалия решила со мной поговорить. Благо, при этом присутствовал дядя Соломон и отверг ее претензии:
«В кибуце сплетничают всегда. Ты что, Амалия, не помнишь, что говорили и что не говорили о нас двоих?»
Тетя глядела на меня печальным и в то же время защищающим меня взглядом:
«Не говори, Соломон, не говори. Нет дыма без огня».
Мойшеле редко приходил домой из армии. Я скорчивалась в его объятиях, закрывала глаза. Он говорил:
«Это уже стало у тебя привычкой – закрывать глаза, когда я к тебе прикасаюсь».
Уезжал, напутствуемый моим слабым прощальным поцелуем, и с вещмешком, полным различных печений тети Амалии. Печеньем он делился с Рами, который вообще не приходил домой. Армия словно бы проглотила его. Когда мы сидели у тети на традиционном чаепитии, я набиралась смелости и спрашивала Мойшеле намеренно равнодушным голосом:
«Что там слышно у Рами?»
«Всё у него в порядке, более или менее».
«А почему он вообще не приходит в отпуск домой?»
«Не знаю».
Тут в разговор вмешивалась тетя Амалия, как бы защищая Мойшеле:
«Что Рами делать дома? Нет у него, холостого парня, что ли, куда ехать и с кем развлекаться во время отпуска»…
Промелькнуло лето. Лето нелегкое: шла война на истощение. Тревога за сыновей, находящихся на переднем крае, не покидала кибуц все лето. Пришла осень, а война не прекращалась. Бури катились с горы, сливаясь с бурей в моей душе. Накатывал вечер, я покидала опустевший дом и слонялась по тропам, поглядывая на рыбьи пруды и дум-пальму, которая высилась на горизонте. От этого зрелища убегала в дом культуры, наливала себе чашку чая и брала газету. Чай становился холодным. Я к нему даже не прикасалась. Газетные строки плясали буквами в воздухе перед глазами и не складывались в нечто понятное. Возвращалась поздней ночью. После дней тяжелого зноя, воздух посвежел, овевая мое лицо прохладой. В этом освежающем бурном ветре для меня всегда таилась надежда на более счастливое наступающее время года.
Возникло у меня желание написать обоим письма: рассказать Мойшеле простыми словами всю правду, а Рами – о том, как я по нему скучаю. Возвращалась в пустой дом, где над всем властвовало кресло Элимелеха. Желание мое и силы иссякали, и ничего не хотелось делать.
Иногда я спускалась к шоссе, к автобусу, приходящему в кибуц после полудня. Сидела на остановке, но, не дождавшись автобуса, возвращалась домой. Лежала в постели, поджидая Рами и не желая его прихода. И все же надеялась, что дверь откроется, и вот – в раме – Рами. Смеялась над собой, поддерживала себя: «Пойду к дяде Соломону и все ему расскажу».
Не пошла. Есть вещи, которые невозможно излить никому, даже любимому дяде, друг моему бесценному. Нет человека, которого можно было бы втянуть в огонь, пылающий во мне.
В те дни я много отдавала времени работе на кухне. Пела в хоре. Играла злую красавицу-королеву в детском спектакле к Хануке. Так вот перескакивала от дела к делу. По вечерам в пустом доме сидела в кресле Элимелеха и вязала теплые шапки для солдат, не зная, кому они достанутся. Иногда думала о том, что дядя Соломон рассказывал об Элимелехе. Силилась вернуться к старым моим снам и мыслям об Элимелехе и моей матери. Но во всех моих мыслях и мечтах тотчас же возникал Рами. Пустой дом и тоскливые ночи были заполнены его личностью. Дядя Соломон понимал меня и без разговора. Иногда гладил мои волосы, жалея меня. Я уходила, и слезы стыли в моих глазах.
В один из дней, в часы, когда мы обычно пьем кофе, сказал дядя в присутствии тети:
«Ихиель говорил мне сегодня, что Рами очень преуспевает в армии. Любим всеми солдатами».
Тетя сухо заметила:
«Каждый отец говорит лишь хорошее о своем сыне».
Дядя многозначительно взглянул на меня:
«В любом случае, чувствует он себя там отлично».
