скрипкой, она – за пианино. Я же отменяю шахматные игры с Амалией, ибо по своей должности культорганизатора закрываю до десяти часов вечера читальный зал, чтобы не мешали репетициям. Остаются они там вдвоем до этого позднего часа, и ветер скользит с горы, взвивает занавеси на окнах, шелестит газетами, шуршит и шепчет. Летняя ночь в нашей засушливой долине. Жаркая и соблазняющая. У входа в барак цветет кактус, единственный в своей империи. Луна близка, лежит на вершине горы. Звезды, кочующие по небесным тропам, исчезают в темных далях и возвращаются оттуда. Гора закрывает горизонт, светящийся лучами луны, и темные верхи скал словно бы подсвечиваются и очерчиваются серебряными лучами во мгле. Ночь прозрачна и призрачна. И в этой призрачности ведут диалог звуками Машенька и Элимелех. Проходят часы. Кибуц дремлет, а звуки бодрствуют. Концерт откладывается неделю за неделей, а репетиции продолжаются.
И приходит ночь. Ночь возлюбленных. Я лежу в постели, но сна нет ни в одном глазу. Встаю, иду в читальный зал, откуда доносятся звуки музыки. Стою в темноте, между зарослей, слушаю беседу скрипки с пианино. Одинок я в ночи, одинок вместе с музыкой Бетховена. Заглядываю я в читальный зал: он со скрипкой, она – за пианино, а у меня подкашиваются ноги. Чувствую слабость в сердце и боль во всем теле. Сильна во мне ревность, желание занять место Элимелеха, держать, как он, скрипку, и удостоиться ее счастливой улыбки. Машенька погружена в игру, но время от времени оборачивает лицо к Элимелеху. Лицо ее кажется узким, не таким, как всегда, глаза же ее затуманены и велики, словно бы занимают все лицо, словно вообще нет лица. Лишь два глаза, сверкающие от волнения.
И в лице Элимелеха чувствуется, что не скрипку он обнимает, а ее – девушку, которая вся целиком – звук и мелодия. Но в Бетховене я начинаю сомневаться: «Подходят ли эти тяжелые и серьезные звуки паре влюбленных?» Но, задавая себе этот вопрос, я уже знал ответ. В любой настоящей любви присутствует печаль. Ведь в сильнейшем чувстве любви замешаны воедино все чувства. «Так вот, – сказал я себе, – уничтожены дела, связанные с печенкой и верблюдами. Пришло время звуков». Ушел, размышляя над тем, что, оказывается, есть награда и за уловки и козни. Я свою оплату получил…
Перечитал все, написанное мной до сих пор. В общем-то, совсем немного записал. Так-то. Великие события, по сути, это мозаика малых событий. Живем мы в интересное время. Ведь вот был я свидетелем ряда больших исторических событий. Но именно здесь, в моем маленьком замкнутом поселении, я чувствую себя наблюдателем на большой арене и получаю удовольствие от необычного спектакля, в котором и я исполняю некую роль, пусть и невеликую, как бы на обочине, и все же – роль. Здесь, в маленьком моем кибуце, я вижу, как в капле воды, великие драмы большого мира. Исторические события мне понятней, когда я вижу их отраженными в зеркале отдельной человеческой души.
Глава тринадцатая
Мойшеле
Дорогой дядя Соломон, я опять взялся за перо, катать буквы по бумаге. И не из-за Адас, а из-за отца. Помнишь, дядя, после похорон тети Амалии я остался у тебя на всю ночь. Ты рассказывал мне оботце, о том, что он был кладезем идей, вулканом чувств, жил в воображаемых прекрасных дворцах.
В душе его, как в поле, благословенном Богом, произрастали видения будущего. Это было его тайной, богатстюм, которое хранят подальше от людских глаз. Постарел отец, и открылось ему, что все его тайно хранимые богатства не более чем блестящая рухлядь, обломки вещей, посверкивающие на раннем утреннем солнце. Все выглядит посредственно и скудно, все становится пылью и прахом с закатом солнца.
Не подумай ничего плохого, дядя Соломон, но в ту ночь было у меня чувство, что рассказываешь ты не об отце моем, а о себе. Я знаю, что были у тебя в кибуце минуты тяжелого разочарования, сменявшиеся примирением с обыденностью, новым подъемом духа, а затем снова – погружением в суету и разочарование. Одним словом, разочарование и отчаяние тебя всегда подстерегают за углом или на выходе. Нынче ночью возникла у меня потребность рассказать об отце, каким я его помню. Выслушай меня, пожалуйста, дядя Соломон, несмотря на то, что в этих моих рассказах нет ничего общего с тем, что произошло с нами в последнее время, той сложной и запутанной историей, которую ты хочешь прояснить.
Все дни отпусков из армии я провожу в доме отца. Никогда не въезжаю в переулок на машине. Медленно, шаг за шагом, поднимаюсь вверх по переулку, мимо закрытых наглухо домов, мимо окон, более похожих на маленькие бойницы, поглядывающие на меня, как слепой, чей слух обостренно улавливает шаги по мостовой, отдающиеся эхом среди стен, меня не видя. Все так же старики и старухи сидят на лавочках у домов. Те старики, знакомые мне по годам детства, ушли в мир иной, сменили их новые – старческая цепочка, подобно сменяющим друг друга династиям, продолжается. Многие из знакомых мне семей здесь уже не живут, накопили деньги и купили дома в новых кварталах города. Исчезли старые нищие. Их место заняли новые нищие. И у них своя неисчезающая династия. Останавливаюсь передохнуть. Дорога домой должна быть медлительной. Ребенком я видел себя маленьким по сравнению с окружающими стенами. Теперь я возвышаюсь над старыми домиками. В детстве, во время прогулок с отцом, стена тянулась по обе стороны, и не было ей конца и края. Мне вообще казалось, что она бесконечна, через города и страны. Сейчас шаги мои широки, шаги военного. Как ни медлю, весьма быстро оказываюсь у отцовского дома. Да, все здесь изменилось. Но остался старый огромный ключ, открывающий двери в дом, словно в мир моего детства, в мир отца.
Дом вообще не изменился. Не хватает лишь отцова кресла, которое сейчас в кибуце. Это было кресло, в котором отец предавался мечтаниям. Я тоже пытался в этом кресле мечтать, но мне это не дано.
У дверей все еще стоят обветшавшие ботинки отца. Вещи его и скульптурки разбросаны по комнате. На стенах и окнах – мои детские рисунки, главным образом, рисунки морских раковин. На столе отца, рядом с забытой скрипкой лежит раковина. Осталась от мамы. Прекрасная белая морская раковина с коричневыми точками. Как-то я стянул ее у отца после долгой прогулки вдоль стены. На лавочке у дома сидела старуха Зельда. Отец всегда останавливался около нее и бросал ей пару грошей. Всю жизнь свою Зельда была акушеркой и до последнего ее дня к ней приходили беременные бабы спросить совета. Зельда глядела на меня блеклыми своими глазами и бормотала:
«Это он».
«Почему она всегда меня обзывает «это он»?»
«Она присутствовала при твоем рождении».
«И тогда она меня так звала?»
«Продолжаем прогулку, сын».
«Я устал, отец. Давай присядем».
Напротив дома Зельды лавочка была всегда пуста. У Шмулика, развозившего керосин, и жены его Хаялэ никогда не было времени посидеть на лавочке у своего дома. Мы сидели вместо них и напротив нас старуха Зельда, погруженная в себя, витающая далеко отсюда. Я сказал отцу:
«Мама умерла при родах. Зельда при этом присутствовала?»
«Да».
«Расскажи мне про маму».
«Не сейчас».
«Почему она умерла?»
«И моя мама умерла, Мойшеле».
«Тоже тогда, когда тебя рожала?
«Нет. Мне было тогда три года. Я пошел с мамой проведать тетю. Тетя Рина была матерью дяди Соломона. Мы сели с мамой в карету. По дороге шла группа бродячих артистов с шарманкой, обезьяной и шпагоглотателем. И хотя это было в той стране обычным зрелищем, я попросил маму посмотреть представление».
«Чудесно!»
«Да, чудесно. А теперь продолжим нашу прогулку».
«Нет. Продолжим твой рассказ».
«Мама сошла со мной с кареты. Артисты жонглировали в таком большом дворе, вымощенном
