желтыми плитами. Масса людей обступила их. Был большой шум и смех. Из окон высунулось множество голов, и дождь монет сыпался на жонглеров. Мама дала мне монету бросить артистам, и я был просто счастлив. А теперь пойдем».
«Но ты же не рассказал, как мама твоя умерла?»
«Кучер позвал нас в карету. У дома тети с мамой что-то случилось…»
«И она умерла?» «Да».
«Как моя мама?»
«Пошли, сын».
Вернулись домой. На столе лежала мамина раковина. Отец ушел в кухню готовить ужин. Примус шумел. Раковина лежала на моей ладони. Косые лучи заходящего солнца упали на раковину. У меня возникло сильное желание взять себе эту раковину, чтоб она была только моей. Только моей! Спрятал я ее под свою подушку. Зашел отец и тут же заметил исчезновение раковины.
«Где она?»
«Не знаю».
Мне было семь, и я впервые в короткой своей жизни солгал отцу. И уже не мог вернуться. Прятал ее по углам дома, перекладывал с места на место. От страха, что она обнаружится, я решил закопать ее в землю. Но где? Под кактусами около стены во дворе? Под смоковницей, растущей на небольшой пяди земли посреди мощеного двора? Выбор все же пал на кактусы. Но чтобы совершить эту операцию, необходима была помощь Теодора, сына Марыли, который был старше меня на три года.
Марыля, молодая женщина, добрая наша соседка, помогала отцу растить меня. Она приехала из Варшавы накануне Второй мировой войны. Муж ее остался в Польше. Обещал приехать вслед за ней, но так и не явился. Даже письмеца не прислал. Исчез, словно земля его поглотила. Когда она поселилась в нашем дворе, отец был один, и она, быть может, связывала с ним надежды на изменение своей судьбы, ибо главным в ее жизни был принцип, что женщина должна быть замужней. И именно этот принцип ей не удалось осуществить. Была она высокой, длиннорукой и длинноногой, с широким лицом и обширной грудью, огромной копной черных волос и зелеными глазами. В общем-то, она не была уродливой. Но всяческое обаяние как бы истаяло с ее широкого лица. К тому же на этом широком лице небольшие зеленые глаза были лишены ресниц. Для отца же она, конечно, была слишком высокой, слишком мощной. Отец ведь всю жизнь тянулся к нежному, изящному. Все образы, которые он рисовал, высекал или лепил, были легкими и воздушными. И звуки, извлекаемые им из скрипки, были тонкими и негромкими. Отец, огромный, мускулистый, обожал тонкость и хрупкость.
Так что у мощной и энергичной Марыли не было шансов лишить отца одиночества. К тому же они все время спорили и ругались по поводу кур и кошек. Марыля держала четырнадцать кур. Однажды пошла на рынок и купила курицу для супа. В тот момент, когда она натачивала нож, курица снесла яйцо. Совестно было Марыле резать курицу, только снесшую яйцо. Пошла на рынок и купила другую курицу. Но и та в ответственный момент снесла яйцо. И так дошло до четырнадцати кур. Отец же растил кошек. Целое их семейство проживало в нашей квартире. Кошки гонялись за курами, а Марыля гонялась за отцом с руганью, отец гонялся за ней с криками. Когда это случалось, я чувствовал, что у меня два отца. Один, которого я люблю, и другой, которого боюсь. Именно из страха я попросил Теодора помочь мне захоронить мамину раковину в землю.
Теодор был бедой моей жизни. Никто не знал, кто его отец, и по переулку шел шепоток, что он вообще не еврей. Во время войны Марыля работала по дому у польского генерала, одного из офицеров Андерса. Генерал этот сбежал из Польши с женой на землю Израиля. Жена его была женщиной грубой, злой, болезненной. В один из дней избила Марылю мокрой тряпкой. Марыля, в то время беременная, убежала от нее. Но кто отец ребенка? Марыля упрямо стояла на том, что ребенок – еврей. Ведь он был обрезан по закону праотца Авраама и «сандак» его – был мой отец. Но шепотки в переулке продолжали передавать из уст в уста, что имя Теодор не еврейское, и мальчик этот – гой. Марыля же отметала эти сплетни, говоря, что дала сыну имя по Теодору Герцлю, не больше и не меньше.
И мальчик Теодор выглядел среди детей переулка, как яйцо кукушки в чужом гнезде. Светловолосый, голубоглазый, мускулистый, он не отличался умственными способностями. Вся его учеба в школе была сплошным бедствием. Марыля вынуждена была тяжело работать, чтобы платить частным учителям, которые менялись весьма часто. Мальчик просто выводил их из себя, и дело кончалось битьем. Но Марыля не позволяла никому прикасаться к сыну.
Тем временем, она научилась шить и превратилась в отличную портниху. И не было у нее отбоя от клиентов.
Когда мама моя умерла при родах, Марыля, по сути, стала мне матерью. Она готовила для меня бутылочки с молоком, стирала пеленки. Когда я подрос, она бинтовала мои раны и кормила меня, когда я заболевал. И между мной и Теодором возникла воистину братская дружба. Но был он ребенком нелегким и требовал от меня, малыша, всяческих бесплатных услуг. Более того, оплачивать должен был я выдуманными байками. Почему? Потому что он любил байки? Нет. Но он был амбициозен и рвался быть вожаком детей в переулке. Они же предпочитали ему Аврумалэ, сына писца Торы Хаима Горали. Аврумалэ с длинными вьющимися пейсами был большим мастером сочинять байки, и все дети собирались вокруг него послушать. И хотя мускулы у него были слабы, голос был силен. Решил Теодор с ним соревноваться, но слабо ему было байки сочинять. Вот и обратился ко мне за помощью.
Я-то был большим фантазером. Отец создал для меня целый мир сказок и баек. Стали мы по этому поводу торговаться с Теодором. Он совершает для меня доброе дело, а я плачу ему байкой. Так он покупал у меня байку, чтобы продать ее под своим именем детворе в переулке и таким образом отобрать лидерство у Аврумалэ. Я перестал у Теодора просить сделать для меня что-либо, но он начал угрожать мне, требуя новых баек. И так, постепенно, я научился сочинять фантазии только на продажу, ибо байки, рассказываемые мне отцом, не хотел продавать Теодору. И мои фантазии не все продавал. Разделил я их на две категории: отвергнутые мной – на продажу, любимые – для себя. Теодор был проворным покупателем. Не проходило и дня, чтобы он не приходил за покупкой. Так было, когда я пришел к нему просить помочь мне захоронить мамину раковину. Сразу же спросил меня:
«Что мне за это будет?»
«Длинный рассказ о великом разбойнике Гила-Гуле».
«Насколько длинный?»
«На неделю».
«На две недели».
Удлинил я рассказ на две недели, и мы захоронили мамину раковину под кактусами. К моему несчастью рассказ о разбойнике Гила-Гуле пользовался невероятным успехом, более всех других баек. Теодор добился, наконец, своего. Дети переулка шли за ним гурьбой, упрашивая продолжить рассказ о великом разбойнике. Прошли две недели после захоронения раковины, и я хотел также захоронить великого Гила-Гуля. Он мне ужасно надоел. Теодор старался спасти жизнь разбойника угрозами в мой адрес. Я ведь ему сказал, что захоронение раковины является великой тайной, и ее нельзя открыть моему отцу. Под угрозой Теодора рассказать об этом отцу жизнь разбойника была продлена. Прошел месяц, разбойник продолжал свои мерзкие дела, я ненавидел его лютой ненавистью, а Теодор любил его душевной любовью. Разбойник не давал мне покоя, приходил по мою душу во сне, и я начинал говорить, кричать и плакать. Отец стоит у моей постели, гладит меня, а я гляжу на него испуганно и спросоня продолжаю плакать. Отец спрашивает:
«Что случилось, сынок?»
Я ничего не говорю. Не мог же я рассказать, что по ночам изводит меня разбойник Гила-Гуль, а днем Теодор вымогает у меня шантажом байки. Ведь все это связано с украденной мною раковиной. Я стал рассеянным, все падало у меня из рук, учителя в школе стали на меня жаловаться. Лицо мое побледнело и опало. Отец серьезно забеспокоился.
Марыля требовала отвести меня к врачу, потому что она уверена, что у меня глисты. Рассказами об этих глистах она совсем доконала меня. Я перестал есть и учиться. Пока однажды вечером не посадил отец меня себе на колени и сказал:
«Мойшеле, это прекрасно, что ты так сильно любишь мамину раковину».
«Но я же украл ее».
