«Ты не украл, а просто взял ее. Она твоя. Все, что принадлежит матери, принадлежит и тебе. А теперь давай извлечем раковину из земли»
«Ты даже знаешь, что она закопана под кактусами?»
«Знаю».
«Теодор тебе открыл это?»
«Он рассказал своей матери Марыле, а она – мне. И хорошо, что рассказала».
«Теодор – скотина».
«Почему?»
«Я продал ему столько баек, чтобы он хранил тайну, а он ее разболтал».
«Что ты ему продал?»
Рассказал я отцу о купле-продаже, заключенной с Теодором, и отец слушал меня с большим вниманием.
«Мойшеле, откуда эти майсы?»
«Что значит, откуда. Я их выдумываю».
«Если это так, ты продал Теодору не сказки, а твои грезы. Но они, сынок, не продаются. Все, никогда больше не продавай их Теодору».
Пошли мы с отцом и откопали мамину раковину.
На следующее утро я сказал Теодору, пришедшему за очередной податью:
«Больше я майсы не продаю».
«Но мне нужно сегодня продолжить рассказ о поваре великого разбойника Гила-Гуля Зевеше».
«Ну и рассказывай».
«Так сочини мне».
«Не хочу».
«Почему?»
«Я больше не продаю сказки».
«Если не сочинишь, я расскажу отцу твоему о раковине».
«Он и так уже знает».
«Так я тебя сейчас отлуплю».
«Давай».
Начал он меня бить, а я звука не издаю. Ни единой слезы в моих глазах. Лицо мое посинело. Фонарь – под глазом, фингал – на лбу. Теодор хочет заломить мне руку. И тут выходит Марыля во двор. Впервые увидел, как она отвесила сыну пощечину:
«Ты что издеваешься над маленьким сиротой?»
«Я тоже сирота».
«Но ты же большой. Большой».
Я сбежал к отцу, кровь текла у меня из разбитой Теодором губы. Омыл отец мне лицо и как бы, между прочим, спросил:
«Что случилось?»
«Теодор меня отлупил».
«Поругались?»
«Да. Я не хотел ему продавать еще сказки».
«Болит?»
«Очень».
Но назавтра я вынужден был помириться с Теодором. Пришел день великого рыдания Марыли. Она, бедняга, сильно страдала из-за своего огромного зрелого тела, полного энергии. Были вечера, когда страсть ее одолевала до такой степени, что она просто больше не могла ее выдержать. Одевала она самое нарядное платье, и шла в центр Иерусалима – искать себе друга. Ну, а сына Теодора приводила к нам, и мы с ним спали в моей постели. На утро Марыля впадала в припадок черной меланхолии, запирала дверь даже перед сыном. Не пила, не ела, лежала в постели и рыдала, и весь двор был заполнен ее стенаниями. В день великого рыдания Марыли Теодор оставался у нас. Марыля не переставала рыдать, пока отец не заходил к ней. Он там находился несколько часов и выходил оттуда всегда пьяным. Выглядел страшно: волосы дико растрепаны, рубаха расстегнута, дикость во взгляде. Я страшно боялся его в эти минуты и убегал вместе Теодором к Марыле. Она тоже была пьяна, но погружена в дрему. Мы забирались с Теодором к нему в постель и засыпали.
Когда отец трезвел, чувствовал себя виноватым и, стараясь меня задобрить, брал на рынок Маханэ- Иегуда. Шли мы через весь город. Останавливались у витрин, делая заинтересованный вид. Разглядывали одежду, обувь, всяческую косметику, до которой нам не было никакого дела. Шли дальше. Всегда заходили в книжный магазин Рахамима.
Они с отцом хорошо понимали друг друга. В подвале у Рахамима было много старых книг. От их пожелтевших страниц шел необычный запах. Отец нюхал эти книги, затем протягивал к моему носу:
«Понюхай. Что за запах?»
«Старческий».
«Нет. Это не запах старости, а запах детства. Моего детства. Это запах книг из переплетной мастерской моего отца. Я читал еще не переплетенные книги, когда все шли спать. Иногда у отца не было денег на керосин, и тогда в кухне горела лишь свеча. Иногда мама просыпалась поздней ночью и приходила ко мне на кухню. В ночной белой длинной рубахе и платке, повязанном на голове. И всегда я встречал ее словами: «Мама, я голоден». Она шла к печке и доставала что-нибудь из выпечки. Не всегда там можно было что-то найти. Заработки отца были скудными. Помню, в одну из ночей искала мама что-то для меня и нашла лишь корку черствого хлеба. Жевал я горбушку, а по ее щекам текли слезы. Пожалел я ее и прочел отрывок из книги. Слушала она меня, слезы ее высохли, и, уходя, поцеловала меня. Посреди ночи внезапно проснулся, и вот, сижу я рядом с мамой, и голова моя у нее на груди. Но когда открыл глаза, обнаружил себя, как всегда, лежащим на стульях, и голова моя упирается в холодную стену».
Я не любил печальные рассказы отца. Он их мне всегда рассказывал после очередной своей пьянки. В такой день он исполнял все мои желания. Я приказывал:
«Пошли».
Идем на рынок. Я люблю рынок Маханэ-Иегуда. Там тучи пыли, говор голосов, веселые, порой ликующие выкрики продавцов, умоляющие купить товар. Мы бродим между лотками, и красочные картины наполняют наши глаза. Ткани летают на лотках, воздушные шары порхают в воздухе, бумаги валяются на мостовой. Толпа движется вдоль лотков. Продавцы сидят на низких деревянных скамеечках. Товары – у их ног. Черные большие мухи с жужжанием кружатся над горками халвы, в воздухе запах жарящегося фала- феля.
Покупатели как бы нависают над продавцами. Голоса, запахи, краски настолько смешаны, настолько сбивают с толку все наши ощущения, что кажется, запах солений идет от цветных тканей, а клокочущий голос толстяка, жарящего фалафель не иначе, как голос продавца рыбы.
Однажды в жаркий летний день, пахнущий зрелыми абрикосами, горы которых на лотках источали томительную сладость, рассеялся туман хамсина. Раскаленное огромное солнце возникло в небе. Закат был багряно-кровав. Платок такого же багряного цвета пылал на ее голове. Она сидела на деревянной скамеечке – ногами на потрепанной циновке с разложенными на ней товарами. Несколько пачек мыла, зубные щетки, пара гребешков и много зеркал разной величины и формы. Солнце рассыпало алый свет по зеркалам. На ней было старое потрепанное платье, на котором удивляли свежестью голубые цветы. На старом сморщенном ее лице горели черные молодые глаза. Жаркая волна исходила от нее, и на этой волне она сидела безмолвно, недвижно, только руки на коленях не знали покоя. Во множестве ее зеркал отражались картины рынка, и реальность бледнела в сравнении с серебряным сиянием зеркал, и она, эта живописная старуха, властвовала над сияющей зазеркальной действительностью.
За спиной королевы зеркал было грязное темное кафе, перед которым на тротуаре стояло несколько столиков. Отец купил мне мороженое, а себя рюмку коньяка, и мы сели за столик. Отодвинул я рюмку и сказал:
«Не пей».
«Что же мне делать?» – Отец хмуро вглядывался в рюмку.
