Мы заняты перепрыгиванием через окопы. Она – спортсменка первый класс, дает мне фору. Я прыгаю за ней. Она – просто ас. Куда уж мне.
Пробегаем мимо телефона. Просит меня подождать. Ей надо позвонить. Вечером на базе – время телефонных разговоров. На военной базе роль телефона подобна роли светофора в городе. Ожидание у светофора иногда отличное время для знакомства. Ожидание в длинной очереди к телефону в Синае – отличное время для знакомств. Я стою сбоку. Очередь длиннющая, как все наше рассеяние в мире. Стоят и флиртуют без конца. Только она не интересует никого, никто к ней не обращается, не подмигивает. В этой плотной очереди солдат, юношей и девушек, – смех, болтовня, шепотки. Она же как бы отделена от остальных, выше всех почти на полторы головы, продвигается вперед, медленно, шажок за шажком.
Я слежу за ней. Я уже повязан ею. Я одинок и она одинока. Отличное сватовство. Я начинаю дискутировать с самим собой, и в этом деле я становлюсь опасным для себя и для других. Говорю с собой и не могу остановить этот поток слов: «Глупец. Чего ты ждешь ее? Потаскушка! Одаряет своими прелестями любого, кто просит. Использует любую возможность, любого такого, как я, который не знает, куда себя деть. Случайная ночная встреча, и разбегаются – каждый своим путем. Стоят к ней в очереди. Я не первый и не последний».
Я все больше и больше раздуваю в себе злость. Она увеличивается и растет. Девица возвращается сквозь дождь проклятий, которыми осыпаю ее про себя. В этот момент проезжает мимо нас бронетранспортер – в ночной дозор. Ребята скорчились в своих защитных жилетах. Каски – на головах, оружие – на взводе. Фары бронетранспортера пока еще светятся, обрисовывая ее фигуру во мгле. Захотелось мне вскочить на этот бронетранспортер, выехать с ребятами в ночь и освободиться от нее. И тут вдруг она говорит:
«Очень хотела бы выйти в дозор с ними. Быть в настоящем деле. Была бы не хуже парней».
Идем и молчим, останавливаемся около амфитеатра в пустыне. Каждый вечер здесь показывают фильм. Компания месит песок. Проводят время в Синае с киногероями. Показывают вестерн. Кони скачут, ковбои стреляют.
Ощущение, что эти, на экране, скачут в пространства Синая. Красавица из придорожной харчевни задерживает героя, рвущегося в бой. Я беру мою девицу за руку, слыша жесткие нотки в собственном голосе:
«Пошли!»…
Песок еще не остыл от дневного пекла, и она ведет меня в какие-то недостроенные строения. Ни одного огонька. Только луна и звезды освещают нам дорогу. Лежим на песке. Есть у нас, наконец, возможность глядеть в небо. Место наше – между проволочным заграждением и мешками песка. На горизонте слышен гул канонады. А над базой разносится стрельба грабителей из фильма. Прислушиваюсь к канонаде, сотрясающей небо и землю. В небе звезды движутся по своим орбитам. Она приближает голову ко мне. Внезапно я понимаю, что отделяет ее от проволочных заграждений, окопов, мешков с песком, грома орудий и всей этой осточертевшей войны, беснующейся вокруг. То же, что отделяет святое от будничного… Запах крема, который я помог ей купить в Эль-Арише. Она покрыла кожу кремом для меня. Для меня! Как здорово хотя бы раз быть желанным, а не желающим нежеланным. И вдруг нет ни проволоки, ни войны, и даже стрельба на экране утихла. И во всей белой пустыне вокруг нас только полное ее тело, горячее и мягкое, и белый лиф светится в мерцании луны и звезд. Я слышу ее голос словно бы издалека, словно его поглотил гром пушек:
«Снять и лифчик тоже?»
Наивничает она, что ли? Я снимаю лифчик с ее груди. Над нами с ревом пролетает эскадрилья самолетов. Груди у нее твердые и полные. И я снова застываю. Неужели я у нее первый мужчина в жизни? Я отодвигаюсь. Она садится и говорит мне с присущей ей простотой:
«Что с тобой?»
«Я же не подлец».
«Зависит от того, как на это смотреть. Если ты сейчас уйдешь, тогда, быть может, ты действительно подлец».
И тогда я вернулся к ней. И мне казалось, что наношу ей рану. Держалась совсем тихо в моих объятиях. Я почти не ощущал ее дыхания. И именно этот покой подчеркивал жестокость войны, буйствующей вокруг нас в этот миг, когда я вторгаюсь в ее живую плоть.
Лежали безмолвно на горячем песке. Хотелось мне сказать ей что-то доброе, спросить, было ли ей хорошо со мной, хотя бы немного-немного. Рта не раскрыл. Эти вопросы казались такими глупыми и не к месту. Мы ведь вовсе не равны в этом деле. Я себе уйду своей дорогой, как будто ничего со мной не случилось. Жизнь же ее в корне изменилась. Пришла ко мне девственницей, уходит женщиной.
Она встает, одевается, говорит мне тихим равнодушным голосом, словно ни чего не произошло:
«Кстати, у меня уже есть таблица отчаяния».
Такую таблицу оставляют с приближением к демобилизации: вешают на стенку календарь и вычеркивают в нем каждый день, приближающий к освобождению.
«Когда ты освобождаешься?»
«Ровно через тринадцать дней».
Я знаю, она хочет сказать мне, что я не должен ее бояться. Еще немного, и она исчезнет отсюда, и больше ее не увижу. Она уже зашнуровывает ботинки, еще немного, и действительно исчезнет навсегда. Уйдет от меня, по своей привычке, тихо и просто. Я ощущаю свою вину в этом ее спокойствии. Я обязан ей высказать хотя бы симпатию, любовное слово. Я ее даже не поцеловал, и она не коснулась меня губами. Я не могу ее поцеловать. Ну, не могу! Вот она уже зашнуровала ботинки, а я все еще лежу на песке. Она уходит или делает вид, что уходит. Я вскакиваю, путаясь в своей одежде, спрашиваю ее:
«Проводить тебя?»
«Не надо».
Улыбнулась, отдала мне честь, последнее свое шутливое движение, – ушла, не поворачивая головы, и почти мгновенно растворилась среди строений. Остались после нее груды строительного материала, проволока, мешки с песком, пустыня, распростершаяся в ночи своей бесконечной белизной, и я снова растянулся на песке. Звезды Синая не исчезали, и пушки не перестали греметь. Казалось, я еще ощущаю в ноздрях аромат крема. Лежал я и поглядывал в белеющий свет, как потерянный среди пустынных песков, и мне явно не хватало незнакомки. Начало рассветать, и я собрался в путь к своему форту на берегу Суэцкого канала. Перед отъездом с базы искал ее по всем местам, хотел узнать ее имя, но она растворилась навсегда вместе с этой ночью.
В ту ночь созрело у меня решение – ехать к Адас в следующий отпуск и потребовать от нее, чтобы решила раз и навсегда, с кем она – со мной или с Рами, и не мучить меня неопределенностью…
Это решение еще более укрепилось с приездом в кибуц. За ночь до отъезда был тяжелый артиллерийский обстрел наших позиций, и утром один из наших погиб. Взял я две гильзы от снарядов безоткатного орудия – для Адас и тети Амалии, взобрался на бронетранспортер, который в это утро прокладывал дорогу к базе, оттуда поехал на джипе. Спросил на этот раз про девицу. Сказали, что освободилась от службы. Опять увернулась от меня.
Вошел в свой дом, бывший когда-то – и вовсе слова эти не высокопарны – раковиной моей любви. Адас лежала на чистых белых простынях, а я был грязен, в пыли с головы до ног. Красивая моя жена ощущалась совсем чужой. Я подумал про себя: как хорошо, что и я ей чужд в пыльной моей форме с этими двумя закопченными гильзами, который принес в подарок. Эта чуждость облегчала возможность говорить начистоту, освободила меня от необходимости выбирать окольные слова, лавировать, двигаться шажками.
Адас кинулась ко мне и поцеловала. Не закрыла при этом глаза. Быть может, желала прорвать эту явно ощутимую между нами чуждость. Но я не мог поцеловать ее. Не мог!
Вышли. С первыми же шагами я понял, насколько трудно ее положение в кибуце. Сплетничают о ней, и я вижу, насколько она несчастна. И это мешало открытому объяснению. Эта боль и унижение в ее душе мне знакомы, я жалел ее, и это опять же не давало возможности начать с ней серьезный разговор. Не мог я тоже держать ее на прицеле, как это делал весь кибуц. Ушли мы из столовой, я шел, обняв ее за плечи, и мы не обмолвились ни словом до самого нашего дома. Она прилепилась ко мне, и я не снимал руки с ее плеч. Прошли мы через весь кибуц, демонстративно обнявшись, как нормальная пара.
