Перед окошком киоска стоит Отто. Маленький, худой, обросший щетиной, с кепкой на голове. Отто вернулся из тюрьмы, и вид у него действительно, как у пленного, вернувшегося с войны: дрожит от холода и непроходящей слабости.
– Почему бы мне не стоять? – лепечет Мина в изумлении и радости. – Почему бы нет?
Смотрит Отто на рослую свою жену, а она – на низкорослого своего мужа. «Иисусе, на эту женщину, – думает Отто, ссорящийся с ней из-за каждой оторвавшейся пуговицы, каждого пятна на одежде, – на эту женщину можно положиться. Он ушел в тюрьму, а она вышла продолжать его работу».
– Заходи в киоск, – говорит Мина, – ветер еще унесет тебя с места. Всю свою плоть оставил им там, а?
В киоске тесно двум, и они стоят прижатые друг к другу. Видит Отто, что руки жены пытаются прикрыть заголовок в газете, хотел бы их пожать, но не привычен к этому.
– Ты отлично поступила, Мина, отлично.
– Что отлично? – отвечает Мина. – Не терплю мерзости, вот и все.
Мина снимает широкий свитер с себя и подает Отто. Ныряет в него Отто по шею, засовывает рукава в пальто, и ему становится немного теплее.
– Ступай домой, Мина. Хватит стоять на ледяном ветру и морозе. Две недели…
– Ты ступай домой, Отто. Побрейся. Немного отдохни. Ступай, ступай.
– Женская логика, – сердится Отто, но гнев его мягок, – может ли быть такое, чтобы я сейчас оставил свой киоск? Ведь уже распространился слух по переулку, что я вернулся. Придут и не найдут меня здесь, и осквернятся их уста: сбежал Отто, сдался. А я им еще покажу, Мина, я устрою им здесь встречу…
Снимает Мина перчатки и подает их Отто, берет газету и подает ему:
– Оберни ноги, Отто. Сегодня собачий холод, – и не сдвигается с места, пока он не предстает перед ней в толстых вязаных рукавицах и раздутой обуви, в которой шелестит газетная бумага, – я сейчас запалю печь в доме и приготовлю еду, чтобы усладить душу.
– Ступай, приготовь еду, Мина, две недели меня кормили горохом.
– Зайду к евреям в мясную лавку, – бормочет Мина.
– Эта Мина! Ах, эта Мина! Абсолютно изменилась Мина моя…
– Добро пожаловать, Отто! Добро пожаловать! – перед окошком киоска стоит мать Хейни, и карие, умные и добрые ее глаза смотрят на него.
Отто с большим уважением относится к матери Хейни, несмотря на разногласия. Теперь он стоит перед ней пристыженный, как человек, потерпевший поражение.
– Скудость на уровне в тюрьме, – говорит старуха, – точно так выглядел мой муж, когда вернулся с фронта на короткую побывку: щетина и худоба…
– Доводят до изнеможения, – соглашается Отто, – но не это главное. Забастовка закончилась безрезультатно.
– Безрезультатно, – подтверждает старуха.
Снег лежит на крышах серых домов. Заблудившиеся солнечные лучи со слепой нежностью прилипают к замерзшим стеклам окон. Проститутка вышла из дома, оглядывается во все стороны, и возвращается внутрь.
– Елки! Елки! – орет горбун.
Между липами ветер пылит снегом. Скамья пуста, и без посверкивающих угольков глаз снеговик не притягивает взгляда.
– Ждали тебя здесь, Отто, все глаза выглядели, – шепчет старуха.
– Кто? – удивляется Отто.
– Сын мой, Хейни мой ждет тебя.
– Твой Хейни? Чего ему ждать меня? Мы же с ним расходимся во мнениях.
– Причем тут мнения? В эти дни слишком большая роскошь – разногласия. Единой силой надо выступать против них. Все рабочие – как одна рука, вот, что необходимо.
– Надо было! – говорит Отто.
– Сильно размножились всякие гады в переулке, и даже приличные люди попали в ловушку пьянств и скверны. Хейни мой придет к тебе и все расскажет. Пойду, позову его.
– Иди, иди. Обсудим немного наши дела…
Хейни сын Огня сидит в углу кухонного дивана. С момента, как он пришел в себя после пьянки, не выходил отсюда в переулок. В ту ночь он спал много часов. Во второй половине ночи мать зажгла свечу, чтобы экономить электричество и смотрела на нее, пока та не истаяла и не погасла. Тильда и дети спали давно. Раньше, в вечерние часы, приходили женщины из переулка, одна за другой входили в полумрак кухни, смотрели на Хейни, лежащего без сознания на диване. Вздыхали и рассказывали Тильде и старухе подробно все, что происходило в трактире. Весь переулок был полон слухов и былей об одноглазом мастере, и опившимся Хейни.
– Попался в сети этого ловкача.
– Видели Хейни стоящего на улице и выступающего с проповедью в пользу Гитлера.
– Проклятые! – потрясала кулаками жена Шенке.
За окнами шумел переулок. Глотая слезы, Тильда укладывала спать детей. На кухне, при слабом свете свечи, мать сидела у изголовья сына.
Когда Хейни проснулся, начало светать. Охватил руками гудящую голову, сдерживая хрипенье в горле и позывы к рвоте, увидел лицо матери и пытался припомнить, что было, но единственно, что всплывало в памяти – пустой угрожающий ему глаз.
– Пьянь? – спросил.
– Пьянь, – ответила мать. Встала и принесла черный кофе.
– Собрание! – вскочил Хейни с дивана. – Пропустил собрание.
– Да, сын. Сиди и пей кофе.
И она рассказала ему, не опуская ни малейшей подробности, обо всем, что произошло в трактире: Хейни, ее и отца сын, был обнаружен стоящим в переулке и проповедующим слова одноглазого мастера в пользу Гитлера! Мать закрыла руками лицо.
Хейни смотрел на седую голову матери, склоненную над свечой, и ударил кулаками по столу.
– Матушка, неужели ты думаешь, что твой сын оставит так это дело? Я обещаю тебе, что это дело…
– Что? – перепугалась мать. – Что ты собираешься сделать, Хейни?
– Сделаю то, что сделаю, – сказал Хейни и снова растянулся на диване. На следующее утро, когда Тильда вышла с улыбкой примирения, лицо Хейни оставалось недвижным. Хмуро и тяжело глядел он в глубь кухни. Из всех ощущений, которые он познал в дни забастовки – скуки, омерзения, гнева и опустошенности, труднее всего был стыд. На осмеяние и срам он был выставлен этими мерзавцами. Таким он не вернется на фабрику.
– Хейни, – начала мягко Тильда, – ничего страшного не произошло. Один раз напился, это случается с каждым мужчиной, – приложила свою голову к голове мужа, – перевари в себе всю эту беду. Я виновата.
– Каждый человек отвечает сам за свои действия, – сказал он и отодвинул ее от себя.
Тильда пошла на рынок. Вернулась в полдень и положила газету «Мир в полдень» перед мужем, все еще сидящим на диване.
– Эта газета просто хлам, – сказала мать из-за его спины. Пойду в киоск и куплю настоящую газету.
Вернулась с газетой «Красное знамя».
– Отто вернулся, – закричала она, – и кровь застыла в жилах Хейни. Отто вышел из тюрьмы, Отто, которого заключили туда из-за его, Хейни, забастовки. И что он сделал? Метался по улицам, торчал на этом кухонном диване, и в результате… Стыд сдавил ему горло. Забастовка завершилась безрезультатно. Вместо того, что выйти на сцену, он валялся пьяным на диване. Эту мерзость он себе не простит!
Вскочил Хейни с дивана, натянул свитер и шапку, надел пальто. Тильда увидела его перекошенное лицо и закричала в испуге:
– Хейни, куда? Что ты сбираешься сделать? – но уже сильно грохнула дверь, и нет Хейни.
