жизнью за минуты слабости. Вы плачете по мертвому, которого оставили одного в жизни. Одинок он был в те моменты унижения, без друга, без чьей-то поддержки, и сам вышел мстить. В день пропащей забастовки пропал и он. А вы… хоть раз вышли всем переулком добром против зла, а не наоборот, как обычно в правилах ваших. Один в одиночку вышел он, прямодушный, против этого одноглазого мастера.
– Что ты швыряешь колючки в наши глаза, – выступает против Отто косоглазый игрок в карты, – как и Хейни, мы попались в его сети. Медом и молоком истекал язык мастера, и кто знал его истинную физиономию?
– Против этих людей нет уловок, – поддерживает его безработный строитель.
– Он выглядел, как порядочный человек, абсолютно порядочный, – говорит Флора.
– А-а-а, Флора? Специалистка по порядочности!.. Это не в твоей ли забегаловке оборвалась душа Хейни? Наш Хейни погиб, а ваш мастер…… он жив! Не может этакий мерзавец сгинуть в нашей благословенной стране. Еще вернется сюда эта сволочь в один из дней, еще появится в этих переулках, и вы снова попадетесь в его сети, я вас знаю! Полиция сообщила, что Хейни сразила шальная пуля. Люди, весь воздух этой страны полон шальными пулями, убивающими почему-то лишь достойных и чистых душой, – Отто вздымает кулак в небо Берлина, голубое и холодное, – люди, сейчас мы все как один возглашаем – «Наш Хейни! Наш герой!» Чей он, я вас спрашиваю? Наш, я говорю вам, тех, кто будут его помнить и никогда не забудут.
Отто вглядывается в лица слушателей: перед ним Флора и Бруно, горбун и долговязый Эгон, косоглазый картежник… Иисусе, перед кем он распинается? Перед теми, кто убил его собаку Мину, и убили Хейни. Миной началась вся эта мерзость и Хейни продолжилась. И где всему этому конец? Им он говорит, на них тратит слова?»
– Довольно, – швыряет Отто в их лица, – довольно разговоров. Идите себе ко всем чертям, идите!
Запирая киоск, Отто видит доктора Ласкера, возвращающегося домой, натягивает кепку на голову, надевает черную повязку и говорит Мине:
– Иди домой, Мина, а я пойду побеседовать с доктором.
Не успел Филипп снять пальто, как вошел к нему Отто, и опустился в кресло, усталый и обессилевший.
– Добро пожаловать, Отто.
– Благословен принимающий. Я пришел к вам обсудить некоторые вещи.
– Говорите, Отто, выкладывайте все. У меня сегодня много свободного времени.
– Свободное время, доктор? Это хорошо. Вы – человек образованный и понимаете в деле. Объясните мне, доктор, где здесь логика? Жил-был такой Хейни сын Огня, и нет его, застрелили. Был он предан республике, как и его отец, доктор. Не раз говорил мне покойный: Отто, говорил он мне, надо спасать республику, но никто не объясняет – каким образом. Так он говорил, будучи верным республике, и с этой позиции его не могли сбить все мои обвинения в адрес республики. Стоял он твердо на ее страже. И она, его республика, его и убила. Таков ее путь, этой несчастной республики. Собственного верного сына уничтожила своими руками. Объясните мне, доктор, какая польза будет этой республике от гибели Хейни? Ведь опасность эта подстерегает многих достойных и верных в этой стране? Это я хотел спросить вас, доктор.
– Да, Отто, все это сложно. Невероятно сложно.
– Давайте прямо к делу, доктор, и не начинайте со сложностей.
– Это и есть прямо к делу, Отто, в государстве должен быть порядок. Не может быть…
– Извините меня, доктор, о каком порядке вы говорите? Унижение шагает по улице грубым шагом, пули пробивают безвинные сердца, и все это именем закона и порядка? Вот это объясните мне, вы же, республиканец?
– Республика, Отто, потеряла управление народом и страной. Не республика убивает, а сама убита давным-давно.
– И это то, что ново в ваших устах? Тот вывод, к которому вы пришли? А я говорю вам, что республика не была убита другими, она убила себя своими руками, как все, кто теряет разум. И что, не было кому спасать ее жизнь? Не было миллионов, таких же чистосердечных и достойных, как наш Хейни? Вы были с ним знакомы, доктор?
– Я знал его. Когда я приехал в Берлин, сиживал я на скамейке, и он проходил по улице, огромный и сильный мужчина. Завидовал я ему, ведь мы почти одного возраста.
– И сколько лет прошло с тех пор? Не прошло и десяти лет, и Хейни нет. Убит.
Неожиданно Отто вскочил с места и стукнул кулаком по письменному столу, да так, что пыль поднялась с папок:
– Доктор, покойный ненавидел политику, и потому я не буду в надгробном слове упоминать политику. В сердце моем гнев, как я его выплесну? Был бы художником, нарисовал бы кулак с газетой «Рот фронт!» И расклеил бы на всех стенах. Был бы я поэтом, доктор, каждый куплет, который отверз бы мои уста, я бы отпечатал, как листовку и разбросал бы среди людей. Но я не художник и не поэт, и каждое мое слово тотчас обернется политикой. Но стоит, как говорится, протереть глаза, и видно, каков разрыв между политикой и жизнью, такой, как она есть, и она осквернена низостью, к чему прикоснешься, везде низость, мерзость и наследие лгунов и обманщиков.
– Послушай меня, Отто, объясню тебе, все не так просто…
– Доктор, не начинайте опять объяснения, что все гораздо сложнее и связано порядком и законами. Мы начали разговор о Хейни, которого лишили жизни. И если вы человек прямодушный, скажите, как я: его убили преступники именем или без имени республики. Преступление и убийство – и это все. Итак, что делать? Это главное.
– Ты прав, Отто, смерть сталевара – низкое убийство…
– Это я хотел услышать от вас, доктор. От республиканца хотел услышать, что низкое убийство совершила его республика. Именно для того, чтобы это услышать, я к вам и пришел, доктор. А теперь я пойду и изолью свое сердце моей жене Мине. Со дня, как я вернулся из тюрьмы, жена моя абсолютно изменилась. До свидания, доктор.
– До свидания, Отто.
– Доктор, – Отто поворачивается у двери, – завтра его опустят в могильную яму.
Через окно Филипп видит запертый киоск Отто, скамью между липами, вокруг которой играют дети, пары, направляющиеся из переулка в центр города в последний вечер уходящего года, людей, торопящихся сделать последние приготовления к празднику.
Встает новый день.
Праздничная лихорадка достигла своего апогея и утихла. Теперь вернулся к будничности обычный морозный день: обветренные губы, зубы стучат, мороз щиплет кожу лица. С тротуаров исчезли елки на продажу, и только, то тут, то там, на углах улиц стоит продавец с горсткой общипанных елок, которые беднота покупает за деньги, которые собирала к празднику.
Улицы притихли. Радость праздника ушла за стены домов, внутрь. Группки детей стоят у входов в дома, потирают покрасневшие носы, хлопают ладошами, топчутся на месте, гадая, что принесет им ночью святой Николай.
В этот же день состоялись похороны Хейни сына Огня.
Утром Гейнц приехал на фабрику и зашел в кабинет к деду. На два дня он взял себе отпуск и не появлялся на фабрике. Лицо его выглядит болезненным, глаза мигают, руки в карманах, сигара в зубах.
– А, дорогой внук, – обрадовался дед.
– Все еще работают? – говорит внук безрадостным голосом.
– Почему бы им не работать? – изумился дед. – Еще два часа работы. Жаль, что праздник пал именно на эти дни, когда работа вошла в полную силу.
– Сегодня похороны их товарища.
– Ну и что? Пошлют делегацию.
Продолжительный гудок начинает завывать над фабрикой.
