– Только десять часов, – взрывается дед и тянется к телефону.
На фабрике – суматоха.
– Оставили работу, – говорит мастер, стоя в дверях, – сталевары выходят на похороны Хейни.
– Я не позволю! – кричит дед. – Пошлют делегацию, большую делегацию, но работу не прекратят! Я выйду говорить с ними, потерять четыре часа труда? Такое нельзя допустить!
– Дед, что это за разговоры? – встает перед ним Гейнц с хмурым лицом. – Ты не сможешь им запретить выйти на похороны их товарища, который стал для них святым в своей смерти. Оставь их, дай им отдать последний долг. Четыре часа – весьма скромный долг сталевару, который служил верой и правдой на фабрике.
– Ты сошел с ума?
– Не останавливать никого, кто пожелает проводить Хейни сына Огня, – приказывает Гейнц мастеру.
В темных и продымленных рабочих комбинезонах, черным и тяжким маршем, сталевары стали выходить из ворот. По всей промышленной зоне прекратили дымить трубы. Сталевары вышли вслед за носилками, на которых покоилось тело Хейни. Полицейские машины гудели во все клаксоны вдоль безмолвного шествия на шоссе. И снова дед увидел внука, бегущего через пустой двор к гаражу, и рывок черного автомобиля через ворота.
– Что снова случилось? Куда сейчас несется этот сумасшедший?
По указу полиции похороны состоялись в утренние часы. Пришли делегации профсоюзов, рабочие партии, пришли сталевары, даже Союз футболистов «Боруссия» прислала свою делегацию, и каждая из этих организаций предложила Тильде полностью организовать похороны. Но Тильда всем отказала. Муж и она были членами похоронного общества «Вечное благодеяние», и она желала полного христианского погребения. Ранним утром в переулок приехала карета с балдахином, запряженная лошадьми в черных попонах, с представителями похоронного общества, также одетыми в черные одежды и блестящие черные цилиндры. Сумрачный переулок опустел. На автобусах и трамваях выехали на кладбище все обитатели переулка, и только у еврейской мясной лавки стоял растрепанный мальчик, плачущий в полный голос, не отрывающий глаз от собственного рукава. С большим страданием скорбел Саул по Хейни, но мать строго запретила ему сопровождать Отто на христианское кладбище. Три дня слушал Саул из уст Отто чудные рассказы о Хейни сыне огня, который был мал в жизни и столь велик в смерти, и восхваления героя Хейни всколыхнули душу подростка. А теперь он стоит и смотрит на этих черных лошадей, из пастей которых выходит пар, на черных людей, выносящих на плечах гроб Хейни, тяжело дышат и вталкивают гроб под черный паланкин между венками цветов и длинными шелковыми лентами. Как солдафоны ада в воображении Саула, гробовщики в черном сидят на облучке. Они правят карету с Хейни туда, откуда он никогда не вернется. Плачущий Саул поднимает руку, и это – последнее прощание в пустом переулке.
День стужи и мороза. Ветер свистит по городу.
Когда Гейнц приехал на кладбище, он нашел там огромное скопление народа. Тут были не только сталевары, а все рабочие Берлина, пришедшие проводить своего героя. В эти утренние часы торопились сюда люди в рабочих одеждах – от фабрик и мастерских шли, заполняя улицы, рабочий к рабочему, каждый со своим ранцем, кепкой на голове и черной повязкой на рукаве, без ведущего, без флага. По шоссе неслись гудки машин, в которых сидели полицейские в полном боевом снаряжении. Единым знаком был отмечен религиозный праздник Рождества и похороны Хейни. К идущей массе, подобной половодью, присоединились женщины с детьми – этих полиция не будет атаковать в святой день Рождества! Между могильными памятниками стоят на снегу рабочие и терпеливо ждут. Сосны и ели зеленеют между могилами, и плакучие ивы склоняют вниз свои оголенные ветви. Гейнц стоял около церквушки, скрываясь за спинами членов Союза футболистов «Боруссия», которые единственными пришли в праздничных одеждах с зеленым флагом на высоком древке, с которого свисали две черные ленты. Широкогрудый со сплющенным носом и в черной шапке стоял огромный мужчина – знаменоносец, мышцы которого облегал траурный костюм. Только Союзу футболистов было дано разрешение поднять флаг в честь Хейни.
Сталеварам фабрики «Леви и сын» толпа, расступаясь, дает дорогу. Знали их, как близких товарищей Хейни сына Огня. С непокрытыми головами, в черном, идут они через кладбище. В тяжелых своих ботинках они входят в церковь, и священник встречает их уважительным поклоном.
Неожиданно вся масса встает в струнку и снимает головные уборы. На плечах могильщиков, по узкой тропе, между людскими шпалерами с двух сторон, плывет гроб Хейни, а за ним – члены его семьи: Тильда, согнувшаяся, в траурных одеждах вдовы, с детьми, ее старый отец, трясущийся всеми своими членами, ее согбенная мать и множество ее братьев, сестры Хейни, жена Шенке, поддерживающая вдову, мать Хейни с открытым лицом, поднятой головой и глазами, устремленными на гроб. Около нее Отто и жена его Мина. Губы Отто беспрерывно что-то шепчут, продолжая спор Хейни с окружающим миром.
В церкви долго не задержались. Снова распахнулись все двери, и гроб понесли литейщики, положив на него красный флаг. Сразу же после семьи шли члены «Боруссии», чей высоко поднятый флаг трепетал на ветру, и Гейнц шел в их рядах. Профсоюзные организации с траурным маршем шли за ними – волна за волной, которым не было конца.
Огромная масса вокруг могилы, люди разных слоев населения, надгробные речи, словно покойный принадлежал всем, частицей всех был Хейни сын-Огня. И только Гейнц, сжатый телами, прислушивался ко всему и вел разговор с самим собой:
«Один я знаю, кто он, Хейни сын Огня. Мы были одного возраста, мы носили одну и ту же кличку – «пустое место» и одно и то же имя – Хейни, Гейнц, – по сути. Генрих – Генрих Пифке и Генрих Леви. Один из нас мертв. Остался Генрих Леви, черный ворон, предсказатель бед. Только я один оплакиваю вправду мертвого Хейни, – мое второе я, которое расстреляно».
Женщина рядом с ним плачет и тянет носом. Мужчина в черном пальто с помазанными бриллиантином волосами, от которого несет запахом парфюмерии, касается руки Гейнца.
– Гляди, Эгон, – шепчет горбун, исходящий слезами, как малый ребенок, – гляди на флаг!
Ветер рвет черные ленты.
– Гляди, гляди! Иисусе! Крылья черного ворона. Знак бесчинств, которые надвигаются.
Под звуки оркестра ширится хор голосов, поющих традиционную, из поколения в поколение, траурную песнь бойцов, которую пели они своим мертвым товарищам у открытых могил:
И под звук падающих в могилу, на гроб Хейни, комьев земли, голос плачущей женщины за спиной Гейнца.
– Какие прекрасные похороны! Я так расчувствовалась! Иисусе!
– Пойдем, выпьем чарку, – предлагает мужик с приплюснутым носом, сворачивая флаг.
– Есть у нас всего один час до закрытия трактиров.
– А трапезы не будет?
– Будет, но очень скромная, время подгоняет, вот-вот придет праздник.
В доме Леви большое движение.
По традиции в доме, которую установила еще бабушка, в священный день Рождества все члены семьи – гости Фриды и собираются на праздничную трапезу в ее комнату, чтобы разделить с нею радость этого праздника. В эти дни все домашнее хозяйство переходит в руки дочерей, а Фриде не дают прикоснуться к чему-либо даже пальцем. Кухарки, служанки, и даже Фердинанд возвращаются к своим семьям. Остаются лишь Фрида и старый садовник, и все о них усердно заботятся, балуют их подарками. Дочери надевают
