скатерти. У дверей черные ботинки Хейни. Тильда не дает ему входить в рабочей обуви в гостиную. Тильда единственная в доме, у которой есть «салон». Она очень гордится этим, скрупулезно следит за его опрятностью и ревниво охраняет за собой это единственное свое право, несмотря на то, что семья в течение времени увеличилась, и она вынуждена спать с мужем в соседстве с четырьмя детьми, а старая свекровь ютится на видавшем виды диване в кухне. Дверь из «салона» сейчас открыта в кухню. Оттуда доносится запах вареной капусты. Хейни сын-Огня уже закончил свою трапезу, На кухонном столе стоит тарелка с кожурой от сосисок. Пустой рабочий рюкзак Хейни висит на спинке стула. У порога, отделяющего салон от кухни, сидит на горшке младшенький Хейни. Тильда тщательно следит, чтобы малыш не затащил горшок, не дай Бог, в салон, и чтобы развлечь или, скорее, отвлечь его, поставила перед ними огромные ботинки отца. Тильда завершает портняжные хлопоты со шляпой и внимательно проверяет ее новизну.
– Макс, нет! – выговаривает она малышу, которому надоели ботинки отца и он начинает двигаться вместе с горшком в сторону «салона».
Тильда возвращает его к порогу кухни, дает ему в руки ломоть хлеба и возвращается к столу и шляпе. Надевает ее и встает перед коричневым комодом, в который вправлено большое зеркало. На его поверхности проступают черные пятна. И, несмотря на это, комод для Тильды вещь дорогая, и в будние дни она покрывает его коричневую лакированную поверхность газетами, а в воскресенье после полудня и в праздничные дни она их убирает и ставит на комод вазу со сверкающими свежестью ромашками, и весь дом охватывает праздничная атмосфера.
Завитая, в обновленной шляпе, Тильда улыбается в зеркало, к краешку которого прикреплена фотография: Хейни и Тильда в одеждах жениха и невесты, а ниже – большая свадебная фотография: Хейни в кругу товарищей Союза футболистов «Боруссия». Огромный, широкогрудый, стоит он среди товарищей, и на груди его большой плакат: «Даже если в поле зальет водою нас, Союз наш будет бороться сильнее в семь раз», Это фото – гордость Хейни. Любит Хейни вспоминать дни, когда стоял с этим плакатом. Был молод, с большой шевелюрой, девятнадцати лет, за ними – всего лишь четыре года труда в литейном цеху фабрики «Леви и сыновья». А уже достиг степени литейщика первого разряда, и прилепилась к нему кличка «сын Огня». Недавно закончилась мировая война. Отец не вернулся с поля боя. В переулке почти не было семьи, которая бы обошлась без потерь. Безногими и безрукими, слепыми и хромыми вернулись мужчины в свои семьи, и брошены были в нищету, нужду, безработицу. Облик переулка изменился от края до края. До войны жили в переулке рабочие, честно зарабатывающие свой хлеб, переулок был чист и опрятен, стекла домов сверкали. После войны исчезла чистота. Словно весь переулок вернулся с полей кровопролития инвалидом, грязным и обносившимся. Появились проститутки, праздно шатающиеся босяки. Дни сбились с панталыку, как и сознание людей, в круговороте инфляции и беспорядков. От безумия к безумию люди словно бы погонялись свистом бичей. Хейни это не коснулось. В голодные дни, когда каждый рот в переулке искал кусок хлеба, заработок Хейни был упорядочен. И когда все лица отощали, а мышцы тела ослабели, грудь Хейни еще более расширялась и мышцы крепли. Сильный, широко шагающий по переулку, он приставал к девушкам и женщинам.
– Этот Хейни, – сплетничали за его спиной, – просто погряз в разврате, неутомим, как жеребец.
И Хейни нес свою буйную голову, расширял грудь и кружился по столице. Дома мать смотрела на него своими карими глазами, ясная разумом и мудрая сердцем. После гибели мужа осталась она, как растение без света. Кожа лица ее пошла складками, и только карие ее глаза, настороженные и молодые, продолжали смотреть на мир. Удивлялись в переулке все глубине скорби этой женщины: много было вдов, потерявших мужей на войне, а время шло и вместе с ним горе, и они смирялись с потерей, но мать Хейни видела перед глазами хорошие дни только с мужем, и сердце осталось там. Не как другие мужья, относился он к ней с большим уважением, никогда не распускал руки и язык, никогда не напивался. Вечерами учился в вечерней рабочей школе. Когда она овдовела, и многочисленные дочери ее разъехались, одно у нее было желание, чтобы Хейни пошел по стопам отца.
– Вступай в партию, – говорила она ему, – дело отцов – пример сыновьям.
– Зачем? – спрашивал сын. – Ничего они там не делают, только требуют всякие глупости.
Хейни продолжал быть активистом в футбольном клубе. День за днем слышала от сына о клубе социал-демократов «Форвертс». С половником в руках над кастрюлей супа стояла она рядом с сыном, но не наливала в тарелку, ожидая, когда он откроет газету.
– Дай поесть! – сердился сын.
– Отец твой, – пыталась она его воспитывать, – перед тем, как взять в руку ложку, просматривал газету.
– Ну и что? – пожимал плечами Хейни. – Другие времена, другие обычаи. И не читай мне нравоучения, лучше бы налила суп в тарелку. Молча наполняла она тарелку до краев, и после этого они разговаривали только по необходимости. Пока не пришел день, и мать не захотела подавать суп сыну. Это были дни путча Каппа. Армейские офицеры восстали против республики. Хейни вернулся с фабрики, бросил свой рюкзак на стул.
– Забастовка! – объявил он. – Всеобщая забастовка!
– Ну, а ты? – спросила мать. – Продолжаешь сидеть здесь, в кухне, когда республика в опасности и рабочие демонстрируют на улицах? Годовщина гибели отца в эти дни. Был бы он жив, вышел бы во главе демонстрантов спасать республику.
Тарелка Хейни стояла пустой.
Хейни вышел с первыми демонстрантами и вернулся с последними. Боролся за республику. Шагал среди со знаменем и пел. Был готов пролить кровь, если бы это потребовалось. В кухне засветились глаза матери: наконец-то она могла гордиться сыном. С радостью наливала она суп в тарелку сына, который вышел спасать республику, идеал его покойного отца. Но дни духовного пробуждения миновали. Жизнь вернулась в прежнее русло. Забастовка закончилась. Генералы были изгнаны, республика спасена от краха, и опять беспомощно стояла перед каждодневными трудностями. Хейни сын-Огня вернулся с демонстрации, свернул знамя, поставил его в угол и отправился в футбольный клуб.
Возобновилось молчание между матерью и сыном, и с ней безмолвная травма старухи. Год за годом, в день поминовения мужа, она обертывала по краям черной бумагой портрет Карла Маркса, который муж повесил в гостиной. Это была единственная память от мужа, который не оставил ни одной своей фотографии. В один из дней мать сдала в наем комнату в квартире. Вернулся Хейни с работы и обнаружил в кухне нового жильца: худого, с впалыми щеками, редкими волосами и болезненным румянцем на лице. Он кашлял и глухо постанывал. Не понравился Хейни с первого взгляда этот дохляк в углу дивана на кухне. Хейни требовал от матери, чтобы квартирант не занимал место на диване.
– Сейчас время большой нужды, – сердито отвечала мать, – долг рабочих помогать друг другу. Квартирант со впалыми щеками не был изгнан с дивана, сидел на нем, согнувшись над книгами и газетами. Глухо вздыхал, и мать Хейни наливала ему сполна суп раньше, чем в тарелку сына. По вечерам мать сидела рядом с квартирантом, и он читал ей из своих книг и газет.
– Политика, – размахивал руками Хейни сын Огня, – политика… Зачем тебе политика? Принесла чахотку в дом, суматоху, нет у меня покоя в собственном доме.
Однажды вернулся в кухню, место на диване было пусто.
– Где твой неудачник? – спросил Хейни.
– В больнице, – сказал мать, – при смерти.
Через несколько дней Хейни пошел с плачущей матерью хоронить квартиранта. Жалость пробудилась к матери, и возле могилы начал он ее успокаивать:
– Слушай, мать, еще будет у тебя радость от сына. Ну, что поделать, милосердная твоя душа, если твой Хейни не любит пустую болтовню. Но если будет какое-то настоящее дело, твой сын будет среди первых.
Пустой стояла комната, пока не явилась Тильда. Однажды она появилась в кухне – кудрявая, с тонкой фигурой, покачивала бедрами. «Как все женщины, – решил про себя Хейни, следя за ней, – ничего в ней нет затрагивающего сердце». И все же, когда она собралась уходить, держа корыто в руках, он не отрывал взгляда от ее покачивающихся бедер и всей ее стати, словно это была царская дочь. «Царская дочь, – посмеивался он над самим собой, – отец ее вернулся с войны хилым. Неудачник, дом с множеством детей, а
