у нее походка принцессы». Думал Хейни, думал, пока однажды не встал с дивана, и поплелся за ней, как пес. Ходил с умоляющим лицом, с опущенными плечами, готовыми вынести любую тяжесть, и беспрерывно мял шляпу, как слуга перед господином. Тильда поглядывала свысока, работала продавщицей в роскошном магазине женской одежды. Приходили туда уважаемые матроны, и она училась у них изысканным манерам и умению флиртовать. Тильда умирала от желания быть похожей на них. Собирала копейки, чтобы в воскресенье пойти на танцы в залах развлечений в западной части Берлина. Молодой и симпатичной была в те дни, и вирус времени прилип и к ней. Было много разных мужчин, которые приглашали ее на танец, и нашептывали ей на ухо слова любви. Но Тильда была осторожной и не подавалась минутной слабости. Она искала верного друга, который бы вывел ее из переулка и из семьи. Но большинство друзей исчезало после того, как она отказывала им во взаимности. И все же не сумела избежать судьбы девиц переулка. Неделю верила в счастье, пришедшее с другом в ее комнату. В конце недели исчез «друг», и осталась Тильда одна с ребенком в чреве. Несчастная стояла у чердачного окна, собираясь кинуться вниз, на мостовую, и тут увидела Хейни, идущего по тротуару с опущенными плечами и взглядом, обращенным к ее окну. Сошла Тильда и сказала ему:
– Я согласна. Но я, Хейни… Я не в порядке.
Трудно сказать, понял ли Хейни, что она имела в виду. Он и не очень старался. Не любил лишних слов. Махнул рукой и сказал: «Мне все равно». Когда родился первенец, не спрашивал и не интересовался. Тильда была верной женой и прилежной хозяйкой. И от всех страстей в прошлом ее мире осталось лишь выражение – «Надо чего-то добиться!»
Тильда медленно поворачивается перед зеркалом. Вытягивает одну из кудряшек из-под шляпы и старательно укладывает на лбу. Обновленная шляпа ей нравится, и она радостно обращается к Хейни, стоящему у окна:
– Хейни, я сегодня зашла в магазин Зингер. Там продается швейная машинка на хороших условиях. Только надо внести аванс, а остальное – в небольших месячных выплатах. Если мы немного затянем пояса, Хейни, откажемся от рождественских подарков, будут у нас деньги на аванс. И будет у нас машинка, я добуду работу, и мы, в конце концов, чего-то добьемся.
Но Хейни не поворачивает головы и тяжелым кулаком стучит по подоконнику:
– Забастовка должна грянуть, большая забастовка металлургов.
Тильда бледнеет, снимает с головы шляпу, подходит к Хейни.
– А дети?..
– Я… – говорит Хейни сын Огня, – поддерживаю забастовку.
– Поддерживаешь? – вскрикивает Тильда. – Ты поддерживаешь? Значит, и ты начал заниматься политикой. И мы никогда ничего не добьемся…
– Политика… На фабрике каждый что-то представляет собой. Только я – пустое место. Никто уже не окликает меня – Хейни сын Огня, все смеются надо мной – «Хейни пустое место». Должен и я, в конце концов, быть чем-то.
– Тебя что, дергает, что над тобой посмеиваются? – шепчет Тильда. – Мы ведь поклялись чего-то добиться…
– Первым делом, я должен быть кем-то, а не чем-то, – Хейни упрямо стоит на своем.
Оба на миг выглядывают в окно. По переулку трое детей Хейни бегут за Шенке и вопят, передразнивая его: «Душа моя…»
Проститутки приглашают клиентов в свои норы. Фланеры меряют тротуары вперед и назад, вперед и назад. На тротуаре, напротив дома, стоит мать Хейни и беседует с женщинами. Неожиданно она поднимает голову, и глаза ее, карие и проницательные, упираются взглядом в сына, высокого и черного, в проеме окна.
– Мой отец, – говорит Хейни Тильде, – был кем-то. Социал-демократом, и партия его не была политикой. И любил он партию, как муж любит жену. Говорил о ней всегда с любовью и уважением. Когда уходил на войну, сказал моей матери и мне: «Когда я вернусь с войны, выметем всю скверну и создадим республику». Но он не вернулся. А сейчас все говорят, что республика в опасности. Говорят, что забастовка спасет республику. С болью за социал-демократию я пойду, а вовсе не из-за политики. Пойду спасать республику, выполнить завещание отца. Пойду и не буду больше – «Хейни пустое место», а буду «социал- демократом Хейни»!
Хейни сын-Огня прекращает непривычный для него поток речи и тяжело дышит. Непривычен Хейни изрекать столько слов в один раз.
– А-а! – Тильда облегченно переводит дыхание и говорит с иронией. – Верно, социал-демократия это не политика. Это закон и порядок, там ты чего-то добьешься, Хейни.
– Первым делом, забастовка, Тильда, – с гордостью говорит Хейни, – при забастовке все как один вместе, социал-демократы и коммунисты. И нет места для пустых разговоров, каких бы ни было высоких, только настоящее дело, – и на покрытом сажей его лице пылают готовность и мужество.
– Когда начнется забастовка? – спрашивает Тильда.
– Пока ведутся переговоры, но до того, как приступят к делу.
И снова Хейни ударяет кулаком по подоконнику. За их спиной плачет младшенький Макс, сидя на горшке, и Тильда не замечает, что ребенок с горшком продвинулся в «салон».
– Именно сейчас, перед Рождеством… – вздыхает она, – именно перед праздником, – и с отчаянием смотрит в переулок.
Взгляд ее натыкается на доктора Ласкера, идущего по тротуару. Доктор – господин. Один из тех господ, к которым так тянулась душа Тильды. Одет приятно и чисто. Лицо ухожено, руки белы. В своем черном пальто доктор похож на черного ворона. Он словно пробуждает забытое, и предвещает недоброе. Тильда смотрит с ненавистью на него. Доктор Ласкер задерживается. Неожиданно вспоминает про букет цветов, что купил утром в подарок Белле и спрятал в портфеле. Открывает его: розы увяли. Смотрит Филипп на букет несколько секунд и выбрасывает. Розы падают в воды, текущие вдоль тротуара в канализацию, и утягиваются мутным потоком.
– Гляди, – с ненавистью говорит Тильда, обращаясь к Хейни, – гляди на доктора, там, видишь, мусор из портфеля он выбрасывает на нашу улицу.
Хочет Хейни громко выругать доктора, но тот уже исчез с глаз.
Глава десятая
День, предназначенный для радости! Дует легкий приятный ветер. Каштаны покачивают свои облысевшие вершины. Израненный сад смеется в щедром свете солнца, сошедшего на мегаполис. На поверхность площади высаживаются вороны, оглашая хриплым карканьем чистый воздух.
– Сатанинские птицы, – кивком головы указывает на них старый садовник в доме Леви, – словно какую-то тайнопись описывают они шеренгами черных крыльев в ясном небе.
В доме Леви раскрыты все окна, обитатели его встали рано. «Раз, два, три, четыре!» – слышны голоса кудрявых девиц, занимающихся утренней гимнастикой.
Это с большим чувством поет Фердинанд, надевая в честь такого чудесного дня цветной галстук. Иоанна и Бумба уже взяли свои школьные портфели. Франц надевает белый бархатный берет – головной убор его школы. Гейнц натягивает перчатки, Фрида поднимается по ступенькам к господину Леви, который позвонил, прося завтрак. Неожиданно раздается шум автомобильного мотора, скрип калитки, и старый садовник протирает глаза: по каштановой аллее летящей походкой, в темно-сером, серебристого цвета, пальто, идет Эдит, и шофер несет за ней два тяжелых чемодана.
