чувствительны, гм-м… я бы сказал, чувствительны в расовом вопросе. Что поделаешь? Надо это брать в расчет. Я подозреваю, что уговоры не очень помогут и, быть может, это вообще глупость начинать с ними до того, как будут реализованы мои правильно рассчитанные предложения.
Гейнц надевает перчатки. В единый миг кончилось его терпение.
– Доктор Функе, кажется, мы завершили дела на этот час. Обдумаю свое мнение и мнение членов семьи и сообщу вам в подходящее время. До свидания, господин Функе.
– До свидания, господин… Леви. Не забывайте: мудрый человек видит то, что нарождается.
Гейнц делает слабый, но высокомерный кивок в сторону адвоката, бросает банкноту около официанта, щелкающего каблуками, и быстрыми шагами пересекает зал ресторана.
На улице ждет его черный автомобиль, но Гейнц проходит мимо него, идет по улице, стараясь охладить бурю чувств легким осенним ветром. Сильная тошнота качает его. Воздуха! Воздуха! Тысячи конских копыт топчут одну душу. Высокомерная улыбка исчезла с лица Гейнца, и он бежит. К чему этот бег, Гейнц? Убегу ли я от этих двух маленьких глазок и этого самоуверенного грубого голоса?
Трудные дни были у Гейнца после разговора с отцом. Он с какой-то наркотической лихорадочностью начал заниматься делами фабрики. К удивлению Фриды, он вставал рано и приходил поздно. По вечерам вообще не выходил из дома. Закрывался в своей комнате каждый вечер, и никто из членов семьи не видел его. Запах алкоголя висел в комнате. Гейнц лежал в постели, курил сигарету за сигаретой, пил коньяк стакан за стаканом и смотрел в потолок сквозь клубы табачного дыма. На свой риск, за спиной отца, начал менять управление фабрикой, тут немного, там немного. У Филиппа, который годами был юридическим советником фабрики, забрал прерогативы и передал адвокату доктору Функе, известному в националистических кругах, другу и приятелю королей сталелитейной промышленности. Доктор Функе предложил Гейнцу свое доброе и верное имя, требуя в обмен за это партнерство во владении фабрикой. Благодаря его доброму имени фабрика будет принята в Союз сталелитейной промышленности Германии, ворота которого закрыты перед еврейскими предприятиями. А Союз гарантирует экономическую безопасность в эти кризисные дни. Гейнц хотел поехать на усадьбу, к деду, чтобы получить у него согласие на свои планы. Но откладывал поездку со дня на день, боясь в душе, что даже дед, хитрый и искушенный в делах, не согласится с ним. Дед слишком стар и не сможет привыкнуть к новым временам и всем их ухищрениям. Тем временем доктор Функе усиливал давление. В доказательство своих способностей, быстро добыл подпись под договором с городскими газовыми предприятиями, но намекал Гейнцу, что пришло время далеко идущих шагов. Гейнц понимал, что единственная возможность спасти фабрику – это взять компаньоном господина Функе через голову отца, а, вернее, за его спиной… и Гейнц не спал ночами, ворочаясь с боку на бок. К будущему своему компаньону господину Функе Гейнц не питал никакой симпатии. Сердцем и разумом он понимал, без всяких иллюзий, что извилистая дорога, выстеленная унижениями, ждет его под покровительством Функе. Но он предпочитал ее полному провалу и исчезновению фабрики. «Только удержать статус. Ты унижен снаружи, но господин в своем доме. Мне надо спуститься к отцу и объяснить вторично. Он должен, в конце концов, понять. Во имя всех нас. Во имя того чтобы дом наш стоял твердо, как раньше. Нет, отец не поймет. И даже если поймет, не унизит себя. В атмосфере вершин его мира нет места Функе. Надо поставить отца перед фактом. Я принял решение, и отступить невозможно. Дела фабрики осложнились и отец должен, как и я, с этим примириться».
Гейнц чувствовал в горле ком. Вскочил с постели и подбежал к окну, открыл его и распластался на подоконнике, высунув голову наружу. Под его комнатой находилась спальня отца. Окна там светились до поздней ночи. Время от времени там возникала высокая выпрямившаяся тень. Гейнц испуганно закрыл окно. Вернулся в постель, чувствуя опьянение от вина, и все его тело было снедаемо тяжкими сердечными раздумьями и жестоким воображением. Так прошли многие вечера. Лицо Гейнца осунулось, глубокие тени обозначились мешками под глазами.
Гейнц пришел на тихую улицу. Ни живой души, ни автомобиля. Только чириканье воробьев, и посреди тротуара кошка, греющаяся на солнце, сузила глаза на Гейнца и даже не сдвинулась с места, чтобы дать ему дорогу. По обе стороны улицы безмолвные дома, важничающие фасадами, как важничают лицами. В домах этих много антикварных магазинов, один около другого. Огромные окна витрин сверкают как стеклянные гробы, в которых погребены дорогие души. Гейнц остановился у одного из окон и смотрит внутрь. Старик сидит в старинном кресле, погруженный в чтение книги. На миг старик бросает взгляд в окно, изучающе оглядывает Гейнца, и вновь погружается в чтение. Вокруг старика, на полу, окнах, полках, стенах – стоят и висят картины в золоченых рамах. Вазы и скульптуры, бокалы и шкатулки, комоды и стулья, изделия из слоновой кости, золота, фарфора и дерева. Огромный клад ушедших поколений.
«Как они зарабатывают, все эти магазины? – размышляет Гейнц. – никогда не видел покупателя, входящего хотя бы в один из них». Гейнц не отрывает взгляда от старика, погруженного в выгравированное кресло. «Дни и годы сидит он за баррикадой прошедших столетий. Несомненно, пришел сюда еще в молодые годы. Может, магазин перешел к нему в наследство от отца или деда. Поколения трудились и собирали вещь к вещи. Если бы я открыл все комоды и шкафы в нашем доме и извлек бы оттуда все вещи, которые собирали отцы семейства, мог бы и я открыть такой магазин, прятаться за этими древностями, сидеть, как этот старик, и сравнивать прошедшие поколения, их вклад и величие. И если бы неизвестный Функе проходил по этой улице, я смотрел бы на него равнодушно и уверенно, как этот старик смотрит на меня. Мудрый человек, господин, мудрец видит то, что нарождается, – какова сила этого изречения в сравнении с цепью поколений и их наследием? Но Функе не будет стоять в изумлении перед наследием прошлого. Функе нет. Господин…надо видеть лишь то, что нарождается. Нарождается!.. Мягкое нарождающееся разобьет в пух и прах эти сокровища, разобьет и не окажет никакого уважения. Эти сокровища поколений для него не более, чем фарфоровое старье.
Вещи, которые невозможно использовать. Мудрый человек видит то, что нарождается. Новый сын, голый, уродливый, блеет и сопротивляется, ничего не понимая, как незрелый плод после рождения – против красоты многовековой культуры, безмозглый младенец, разевающий рот, чтобы поглотить достижения поколений, все достижения! Господин Функе и нарождающееся – сильнее всего!» Гейнц снимает шляпу и уважительно кланяется старику и его драгоценному антиквариату. Милосердием наполнился Гейнц к старику и его обломкам сокровищ. «Точно, как отец».
Гейнц продолжает свой путь. Он не хочет вернуться к автомобилю и поехать домой. Гейнц подошел к университету и, как человек, внезапно нашедший убежище на чужбине, ощутил чувство теплоты и радости. Большой парк – друг и свидетель прекрасных лет. В парке не ни души. Занятия еще не начались. Серые здания беззвучны. Среди них выделяется большое здание с круглыми каменными колоннами. Ряды высоких и узких окон посверкивают в полуденном солнце. На крышах зданий стоят, высеченные из камня, облики муз и небольшие скульптуры. У входа две большие мраморные статуи – братья Гумбольдт – естествоиспытатели и великие гуманисты. Гейнц бросает на братьев просительный взгляд: пожалуйста, восстаньте и распахните двери между колонн передо мной – тогдашним – молодым, полным жизни, свободным от любого душевного груза. Он грустно улыбается, снимает шляпу и кладет ее на каменную скамью, наклоняется, берет ветку, чертит на песке дорожки, пугается того, что написал – «Эрвин», и ниже – «Герда». Обводит кружком оба имени, смотрит на них, чешет голову, погружая пальцы в волосы. День сегодня чудный, до удивления чудный, словно предназначен для радостей. Грустная улыбка не сходит с губ Гейнца. Здесь, на этой скамье, сидел он каждое утро в ожидании Герды. Приходил Эрвин: посидит немного рядом и уходит. Парк был заполнен цветными шляпами, болтовней и бесконечными спорами. И среди массы женских головок он искал светловолосую, коротко остриженную голову Герды. Она всегда опаздывала. Появлялась за несколько минут до начала занятий бегом, испуганная, не успевающая даже сказать ему доброе утро. В учебной аудитории они сидели рядом. Лицо ее вспыхивало волнением от каждой кажущейся ей удивительной идеи, каждого мудрого изречения, исходящего из уст профессора с хмурым и серым лицом. Когда Гейнц открывал рот, желая что-то ей сказать, зажимала ему ладонью рот, дыша, как рассерженная кошка. Гейнц смеется: он подшучивал над ней. Что будет делать парень, идущий рядом с красивой девушкой, мысли которой захвачены лишь теорией разума? Что будет делать парень, если не посмеиваться над девушкой в этом парке, в жаркую летнюю ночь, чьи ароматы кружат головы музам, и она рядом, на этой скамье, с золотом своих волос и двумя прозрачными озерцами глаз, сопротивляется его объятиям, и в замершей вокруг тишине поливает его дождиком научных познаний?
