пытающегося собрать осколки фарфорового льва в бумажный пакет. Согнувшись над осколками, Гейнц сидел с видом человека, не замечающего присутствия Эмиля среди гостей. Эмиль же грубо пересек комнату в сторону Гейнца, Эдит с покрасневшим лицом семенила за ним.
– Привет, Гейнц.
– А-а, привет, Эмиль, – Гейнц поднял голову, словно только сейчас обнаружил друга.
– Как дела, Гейнц?
– Как у всех в эти дни.
– Как здоровье Марианны? – подмигивает Эмиль.
– Марианны? – Гейнц бросает короткий взгляд на отца и отвечает явно не в настроении. – Давненько ее не видел. Если тебя волнует ее здоровье, ты должен обратиться по другому адресу.
Эмиль удивлен, и все же рад, что встретил в этом чуждом ему доме старого друга, стараясь отрешиться от недружественного тона Гейнца.
– Между вами все закончено? А все же красивая баба Марианна.
– Красивая, – отрезает Гейнц. – Но мне сейчас не до женщин. Может, у тебя есть какие-нибудь новости в отношении забастовки?
– Если из-за нее ты отказался от удовольствий, то скоро сможешь к ним вернуться. Забастовка долго не продлится, задавят на корню. Есть еще охрана порядка даже в Веймарской республике.
Вновь ощущает Эмиль Рифке твердую почву под ногами. Да и глаза Гейнца несколько более предпочтительны.
– Познакомься, пожалуйста, с моими сестрами, Эмиль.
Эдит приводит в их угол сестер, и тотчас пустота наполняется смехом, болтовней, и над всеми голосами господствует голос Эдит. Дед, сидящий рядом со своим одноклассником, поворачивает голову в сторону Эдит, которая уж чересчур громко смеется и не говорит, а тараторит. Дед понимает, что она в стесненном положении, встает и пересекает комнату, идя на помощь внучке.
– Давайте познакомимся, молодой друг, – хлопает дед по плечу Эмиля Рифке, словно они уже издавна знакомы.
– Лучший из всех дедов в мире, – смеется Эдит.
– Без преувеличений, – скромничает дед, – вижу я, – обращается он к кудрявым девицам, не отрывающим удивленных глаз от друга их сестры, – вижу я, что сегодня гостями занимаются мужчины нашей семьи, а?
Девицы краснеют и бегут выполнять заниматься гостями.
– Пойду, распакую пакет, – Гейнц понимает, что, что дед хочет остаться наедине с Эмилем.
Дед пытается разобраться в характере этого юноши, и пока тот успевает сделать один глубокий вздох, кладет руку ему на плечо и поворачивает к окну. Пейзаж меняется перед глазами Эмиля: вместо комнаты с гостями, бросающими во все стороны любопытные взгляды, – аллея каштанов в саду, и дед рядом с ним тоже смотрит на них, словно бы нет в мире ничего более интересного, чем осенний пейзаж. Быстро и легко возникает между ними дружеская беседа. По спине Эмиля видно, что он смеется. Видит это Эдит и успокаивается: Эмиль в надежных руках!
Подходит она к отцу и его друзьям. Господин Леви погружен в диалог с доктором Гейзе, сидящим от него справа. Слева от него сидит Филипп, бледный, не принимающий участия в разговоре. Эдит садится с ним рядом. Впервые за эти часы сидят они друг против друга – каждый в своем одиночестве и смятении, как двое, которые неожиданно встретились на лесной тропе.
– Папа римский, – стыдливо улыбается Эдит, – не успела справиться о твоем здоровье.
– Мое здоровье? Хорошее, даже отличное! А как твое здоровье, маленькая Мадонна?
Жалость пробуждается у Эдит при виде бледного лица Филиппа, пытающегося улыбнуться. Она склоняет голову к Филиппу, и он ощущает тонкий аромат ее волос. Пальцы его руки, лежащие на колене, сжимаются.
– Мадонна, – смеется Эдит, – я все еще в твоих устах Мадонна, а ты в моих – Папа римский. Всегда, Филипп, Папа и Мадонна будут в дружбе.
– Всегда, – отвечает Филипп, и глаза смотрят в равнодушную теплоту ее светлого взгляда.
Он кладет руку на кисть Эдит и говорит:
– Всегда, Эдит, будут Папы, давшие обет воздержания, преклоняться перед статуей Мадонны с ее каменным сердцем, в надежде получить милостыню от их красоты.
Между бровей Эдит появляется морщина. Легким и проворным движением, используя голос кукушки, словно бы пришедшей ей на помощь, освобождается она от руки Филиппа.
– Отец, что произошло с Фридой? Уже половина третьего, а трапеза еще не готова. Пойду, посмотрю, что там происходит.
Филипп смотрит ей вслед, видит ее исчезающей за дверью, и ощущает в душе усталость, как после проигранного боя. Отводит взгляд, словно собираясь сбежать, и перед ним – большой портрет госпожи Леви. «Эти черные глаза – точь-в-точь, как у Беллы… Еврейские глаза с неисчезающей долей скорби». Филипп сидит в кресле, погруженный в себя, прислушиваясь к смеху, доносящемуся из ниши окна.
Итак, дед и Эмиль уже подружились. Уже забыл Эмиль неприятные минуты смятения при встрече с господином Леви, и ему удивительно хорошо в обществе этого веселого старика.
– Господин, – говорит он деду со смехом, – ваш дом великолепен. Какой сад! И рога оленей в вашем салоне свидетельствуют, что вы любитель охоты. Таков и я. Люблю природу. Брожу по лесу, и в правой руке у меня ружье, а в левой – мандолина.
– А-а! – изумляется дед, – ты играешь на мандолине? Итак, ты любитель охоты и музыки, молодой мой друг.
– Да, любитель резкого звука выстрела и мягкого звука мелодий. Смешивается в моих ушах этот резкий с долгим эхом звук и звук, смягчающий эту жесткость. Мягкость возбуждает во мне страсть к жесткости.
– Что? – гремит дед и ударяет по подоконнику. – Что? И ты среди философов?
– Упаси Бог, господин! – успокаивает Эмиль деда. – Я всего лишь любитель природы, и больше ничего. Любовь к мандолине у меня с дней юности в «Вандерфогеле».
– А? Ты был членом «Вандерфогеля» И любовь к охоте у тебя с дней юности?
– Но, господин, как можно? – Эмиль Рифке изумлен незнанием деда. – В дни «Вандерфогеля» охота считалась преступлением. Господин, много глупых верований таскали мы в своих рюкзаках, шагая по дорогам нашей родины! Нет, не поверит мужчина в то, что верил юношей.
– Получается, что так, – сухо говорит дед, – Ну, молодой мой друг,… что касается мандолины, то и я люблю музыку. Особенно, если она украшает часы досуга с друзьями за стаканом вина. Но к охоте не лежит мое сердце… Нет, молодой мой друг, решительно, нет. Хотя, стрельба в цель из ружья мне приятна, но охота на живых существ – уволь. Молодой друг, рога оленей в моем салоне – не трофеи, а от того скрученного ревматизмом юнкера, который вынужден был продать мне дом из-за страсти к охоте и другим страстям. Например, охота на женщин. Это юнкер обожал. Оставим этого юнкера, молодой друг, и охоту оставим. Не люблю я соблазнять, и засаду не люблю, ни на зверя, ни на женщину.
Снова дед ударяет кулаком по подоконнику, на этот раз с настоящим гневом, так, что звенит оконное стекло, и Эмиль с изумлением смотрит на деда, веселое лицо которого внезапно изменилось.
– Молодой мой друг, – гремит дед, – тема женщин интересна мне и по сей день. Люблю я женщин и не люблю охоту. Всегда я представал перед женщиной во всей своей значительности, заранее говоря о своих намерениях. Соглашалась… отлично. Возражала… уходил своей дорогой. Да, мой друг, эти женщины! Честь им и слава.
Дед направляет прямой, как удар меча, взгляд в глаза Эмиля, взгляд, требующий от молодого человека откровения. Эмиль хорошо понимает смысл этого взгляда: «Берегись, друг мой! Соблазнил женщину, остановись и не рвись дальше в своей охоте. Говори откровенно, каковы твои намерения! Женщина, пошедшая за тобой, не охотничья добыча, которая далась тебе даром».
Гнев ударил в голову Эмиля под этим пронзительно требовательным взглядом. Он почувствовал себя обманутым, пойманным по наивности в ловушку этим веселым стариком, внезапно превратившимся в его судью. И снова охватила его слабость и четкое чувство, что он вел себя, не как следует, и что Эдит – не как все женщины. Он пытается защититься, доказать этому деду, что и он, Эмиль Рифке, знает правила
