туфли, и, входя в дом, отец первым делом всовывал палец в клетку кенаря и давал команду:
– Кусай, Петерхен, кусай!
Жена офицера уже стояла по стойке смирно перед героем ее юности с домашними туфлями в руках. За квадратным столом в большой столовой сидело четверо его сыновей в ожидании от отца команды приняться за обед. Ждать им надо было долго, ибо педант отец тщательно мыл руки и лицо, затем причесывался, чтобы сесть чистым и упорядоченным во всем за чистый и упорядоченный стол. Мать разливает суп, а отец разрезает мясо ровными и равными кусками каждому сыну. Посреди стола в плетеной корзине круглая буханка хлеба. Мать прижимает буханку к груди и отрезает ломти хлеба каждому из сыновей. И все в полном молчании. Говорят у офицера за столом только, если что-то не терпит отлагательства. И разговор, как и блюда, короток и скуден, ибо это вторая заповедь офицера: экономия! Именно, благодаря экономии он содержал парикмахерскую, несмотря на конкуренцию. И если бы не налоги, он мог бы достичь солидного положения. Ах, налоги, налоги!
Это была постоянная тема офицера Рифке. По вечерам к нему приходили товарищи, главным образом, лавочники, члены той же организации ветеранов Мировой войны. Хозяйка ставила посреди стола большой фарфоровый кувшин с пивом и высокие, толстые фарфоровые чашки, пили от пуза, на это не жалея средств.
– Питие делает мужчину мужчиной, – это была третья заповедь хозяина.
Пиво льется в чашки, мать сидит в стороне и чинит носки. Эмиль, как первенец, сидит рядом с отцом, пудель лежит у его ног, а клетка с кенарем прикрыта: птичка готовится ко сну, время от времени издавая слабый писк, словно бы вмешиваясь в разговор мужчин о налогах и порядках. С окончанием каждой такой беседы – воспоминаний о славных днях войны, мужестве и боевой молодости – какая-то мягкость охватывала парикмахера-офицера памятью переживаний на полях гибели. Глаза туманились, рука приглаживала волосы. Он вставал со стула, выпрямлялся во весь рост, упирался на спинку стула, и запевал одну и ту же, ставшую его любимой, фронтовую песню:
Улетела птичка из окошка в дали.
И осталась мать одинокой, в печали.
– Прозит! – поднимал отец чашку, обращаясь к сыну.
– Прозит, отец, прозит! – возбужденно, громким голосом отвечал ему Эмиль.
Рядом с Эмилем красавица Марго, с одной стороны, и какой-то низенький мужчина в посверкивающих очках и с выдающимся подбородком, – с другой. В последнее время Эмиль часто появляется в сопровождении этого человека, который в редкой улыбке обнажает мелкий ряд зубов, острых, как зубы мыши. Человечек погружен в поедание мяса и картофеля, лежащего горой на блюде перед ним. В течение вечера он не обмолвился ни словом.
На небольшой сцене играют «красные жуки» песню о Марушке, девушке из Польши, которая беспомощно упала в объятия немецкого солдата.
Ударник громко выбивает ритм, и в такт ему постукивает пальцами по столу офицер-парикмахер. Под столом жмет Марго своей ногой ногу Эмиля, и маленькие его глазки сужаются до узких щелей. Он положил руку на ее бедро, и ноздри его трепещут.
– Пей, – говорит ей Эмиль и наклоняет к ней голову.
– Зиг хайль! Зиг хайль! – скандируют члены организации ветеранов Мировой войны, и президент встает, чтобы произнести речь.
– Территории, которые были отобраны у нас грабителями… Это наше жизненное пространство. Германия не проиграла войну, а победила в ней! – доходят его слова до ушей Эмиля, глаза которого не отрываются от груди Марго.
Симпатичная Тильда сидит рядом с Кнорке, пьяненькая, счастливая от усиленных знаков внимания с его стороны, и того, что она единственная из жителей переулка сидит почти во главе стола, недалеко от президента и его окружения. Горбун сидит в конце стола, а оставленная Пауле жена моет посуду на кухне с госпожой Шенке, которая пришла немного заработать на хлеб насущный. Остальные жильцы переулка, вне стен трактира, смотрят на открытую дверь. У двери стоят долговязый Эгон и Ганс Папир. Они поставлены следить за порядком, чтобы внутрь не прокрался нежеланный гость.
– Любовь к захваченным грабителями землям родины не должна ослабевать… – провозглашает Рифке.
Кнорке усиленно кивает головой в знак согласия. И Тильда – за ним. Он уже осмелился положить руку на спинку ее стула. Она упирается спиной в спинку стула и чувствует его руку, касающуюся ее тела.
– …На нас возложена миссия – объяснять сыновьям наше право на истинную Германию в расширенных границах, – ударяет офицер-парикмахер кулаком по столу.
Эмиль шлепает Марго по бедру.
– Не так сильно, – шепчет она.
– Нежно, да? – посмеивается Эмиль.
– Все эти народы не способны жить самостоятельной жизнью, – гремит офицер-парикмахер, – вы разве не видите, как врывается к нам с востока свора бешеных собак, а мы прячем головы в песок, и не чувствуем опасности…
Человечек за столом сложил на столе руки и смотрит снизу вверх на оратора. Иногда скользит по нему мимолетный взгляд Эмиля.
– … Немцы Судетской области не успокоятся, пока их земли не присоединятся снова к божьему саду, из которого нас изгнали преступники и ничтожества…
Около горбуна села толстая женщина в синем бархатном платье. На шее ее посверкивает ожерелье из искусственных бриллиантов. В ушах ее подвешены серьги на длинных подвесках. Когда горбун наливает ей вино из бутылки, она кладет руку ему на плечо. Взгляд у нее тусклый от выпитого вина. Глупые смешки время от времени вырываются из ее уст, и тогда горбун щиплет ее жирное предплечье. Недалеко от нее сидит ее муж-мясник, пьяный в стельку. И горбун сует руку под стол, и гладит ее колено.
– Отвали, – похохатывает жена мясника, – не по Сеньке шапка.
– Дай на этот раз и другому получить свой жирный кусок удовольствия.
Президент во главе стола поднимает рюмку, что делают и все остальные.
– Во имя достояния наших отцов, которое отнято у нас, будем сражаться! – и опрокидывает содержимое рюмки в глотку одним махом. Речь оратора завершилась. Жена президента Вальтруда, которая все время выступления мужа гордо сидела рядом, подняла ее, устремив на мужа полный обожания взгляд.
– Зиг хайль! Зиг хайль! – звенят сталкивающиеся рюмки и усиливаются крики.
– Там-тарарам-там-там! – трубит труба.
Эмиль поднимает голову, словно очнувшись от сна. Возбужденные багровые лица бросаются ему в глаза, а в ноздри врывается острый запах пудры, пота, вина и духов Марго. Спина ее прижата к спинке стула, а платье втянуто между ног.
«Из-за этой я нарушу верность Эдит, светловолосой нежной Эдит, приходившей в эту мерзкую общагу в лесу. И ничто к ней не приставало из этой скверны и низости». – И он грубо отталкивает Марго. Она принимает это за мужской намек и заливается смехом от удовольствия.
– Иди сейчас, иди. Пора тебе петь. Только для этого мы и привезли тебя сюда.
В этот момент женщина улавливает в его голосе нотку отвращения, и с удивлением смотрит на него, но голова ее окутана парами алкоголя и вожделением, она подчиняется его голосу и делает Кнорке, ведущему этот вечер, знак рукой. И с большим сожалением он должен извлечь свою руку из руки Тильды, встать и объявить выступление популярной певицы. Сердитым взглядом провожает Эмиль длинную фигуру Марго, которая проскальзывает, между столами, сопровождаемая взглядами, шепотками, звоном рюмок и дымом табака.
