– И все эти сапожники из вашей коммуны?
Когда Зерах смеется, то весь целиком отдается смеху. Деду это нравится, и он тоже смеется от души. Иоанна тоже смеется. Кажется, даже серьезное выражение матери на портрете смягчилось улыбкой. Только улыбка Гейнца кажется окаменевшей.
– Никакая коммуна, – говорит Зерах сквозь смех, – это Болек поехал туда, к ним, купить ботинки.
– Болек? – удивляется дед. – Болек? – Смотрит на свою маленькую внучку, ищи помощи.
– Извините, – пытается Зерах разрядить возникшее недоумение. – Понятно, никто не может знать, кто это – Болек. Человек годами живет в четырех стенах своего дома, и вовсе забыл, что люди вокруг, и они знают, что в его доме творится.
– Замкнулся в четырех стенах, – вмешивается неожиданно Гейнц, – и такая жизнь хороша?
Глаза их встречаются. Добродушие в глазах Зераха гаснет при виде ожесточенного лица Гейнца, покачивающего ногой. Напряжение не в духе деда. Он желает знать точно, кто это Болек, и тем самым не позволить внуку втянуть всех в свое плохое настроение.
– Кто он, этот Болек и как он пошел покупать для тебя ботинки у сапожников около Генисаретского моря?
– Болек – член кибуца. Ботинки он купил для себя. Дядя послал ему из Америки целый английский фунт. За него и купил товарищ Болек эти отличные ботинки.
– Ага! Значит есть, оказывается, такая вещь, как дяди и, конечно же, дедушки, и они могут посылать немного денег в коммуну. Иоанна моя объяснила мне, что с момента, как она будет в коммуне, все финансовые связи между мной и ею будут прерваны. Я не вправе прислать ей ни гроша. Даже на день рождения. Значит, все же есть дяди, что посылают деньги, и члены кибуца их получают и покупают себе ботинки?
– Есть, – подтверждает Зерах.
– Видишь, Иоанна, – радуется дед победе.
– Не смей мне посылать, не смей!
Зерах делает рукой движение, как бы отменяя крик Иоанны. Она опускает голову, ибо слезы наворачиваются ей на глаза. Даже когда отец умер, она не плакала. Первооткрыватель из Израиля говорит такое! Он предает ее. С этого момента она не слушает, о чем говорят дед и Зерах. А дед хочет точно знать:
– Но каким образом ботинки Болека оказались на ваших ногах?
И только собрался Зерах объяснить это деду, как распахнулась дверь, и Фрида объявила:
– Ужин готов. Пожалуйста, к столу.
Столовая более знакома Зераху. У мебели прямые, гладкие, простые линии. На стенах – картины экспрессионистов. Попугай встречает его хриплым криком. Из радиоприемника доносятся звуки танцевальной музыки. Кудрявые девицы одеты в блестящие, бархатные, длинные вечерние платья. Не груди у Инги большой золотой паук, на груди Руфи – длинная серебряная стрела. Фердинанд в коричневом блестящем пиджаке. Франц – в темном пуловере. На столе – хрусталь и серебряная посуда, посверкивающая в свете люстры. Зерах поднимает голову, глаза его мигают. Очки Залмана опустились на них именно в этой комнате, ошеломляющей цветным разнообразием. Картины над камином отдаляются, и он встряхивает головой, как бы стараясь сбросить черные очки Залмана. Дед просит тишины. Время кажется ему неподходящим для того, чтобы сообщить о новой кухарке Вильгельмине. Дед молчит и смотрит на пустой стул рядом, – стул Эдит. Только теперь все ощущают ее отсутствие. При виде обеспокоенного лица деда, все замолкают. В дверях Кетхен ждет знака от деда – подавать суп.
В этот миг общего смятения в столовую врывается Филипп, но никто не замечает его появления. Он именно врывается, словно на него свалилась большая беда. Лицо побагровело от стужи и ветра. Глаза покраснели. Волосы растрепаны, костюм измят, галстук сбит в сторону. Приветствие его указывает, что он вовсе не явился к ужину, гостя не замечает, ибо в обычный день и в нормальном состоянии он бы, несомненно, его заметил.
– Что здесь происходит? – вскрикивает Фрида, то ли из-за пустого стула Эдит, то ли из-за замерзшего лица Филиппа. – Боже, что происходит?
– Садись, пожалуйста, – приглашает Филиппа дед.
– Где Эдит? – спрашивает Филипп, приближаясь к столу.
Собирается дед что-то сказать, успокоить и себя, и Филиппа, но его опережает Бумба:
– Я знаю, где Эдит.
– Где? – атакует Бумбу голос деда.
– Она в комнате Эрвина.
– О чем ты говоришь, мальчик? – укоряет его дед.
– Да, она там. Эсперанто лежит у дверей комнаты Эрвина и не хочет сдвигаться с места. Пес ведь всегда около Эдит. И я слышал оттуда шепот, хотя там темно. Фрида, что ты меня так толкаешь? Что я такого сделал?
Только теперь замечают, что стул Эрвина тоже пуст.
– Пожалуйста, Филипп, – первым, как всегда, приходит в себя дед, – садись к столу, к ужину. Кетхен, неси суп, немедленно! Немедленно!
Даже дед сбит с толку в этот вечер: жестом приглашает Филиппа занять пустой стул Эрвина. Боже! В доме Леви случилось нечто, доселе беспримерное. Гость не принимает приглашения, Филипп отказывается занять место за столом, мямлит слова извинения, что-то о срочных делах и множестве проблем, о трудностях передвижения в ночные часы. Хлопают двери, и место, где стоял Филипп, опустело.
Панику оставил после себя Филипп. Тайком все обращают взгляды к портрету отца над камином. Так вот, лишиться верного друга? Филипп больше не вернется? Зерах – единственный, кто не поглядывает на портрет над камином. Лица во флере красного света видятся ему, как сквозь очки Залмана, и это болезненно отражается на нем, как и на домочадцах – вид пустого стула Эдит.
– Что-то у вас случилось в доме?
– Да, что-то случилось... почти ничего, – отвечает Иоанна, которая силой захватила место около своего халуца. На этом стуле обычно сидит Инга, но странное чувство владеет ею, как будто она должна все время стоять на защите Зераха.
– Но почему все такие печальные?
– Это... Ну, не очень важно... Это из-за Эдит.
– Эдит?
– Да. Моя старшая сестра.
– С ней случилась беда?
– Ну, такая беда. Такая, знаете, беда... связана со свободной любовью. Как вы слышали, она заперлась раньше в комнате Эрвина. Он – друг моего брата Гейнца. Это... это все.
Ах, какой стыд испытывает Иоанна за свою семью! Все неприятности происходят именно в этот вечер, когда она привела в дом гостя из Израиля. Была бы она откровенна с Беллой, сказала бы ей, что дом их недостоин принимать гостя – халуца из Палестины. Был бы жив отец!.. Ах, тогда могла бы она привести в их дом целый батальон халуцев. Если бы она могла рассказать Зераху об отце, он бы ей не поверил. Никто ей не верит, почему Зерах должен поверить? Но лицо Зераха не выражает никого изумления или потрясения. Наоборот, оно довольно и радостно. Он был очень голоден, а это приводит к боли в почках. Но вот, Кетхен принесла суп, дед наливает ему, и на лице его устанавливается покой. Иоанна это понимает по своему: первопроходец тоже за свободную любовь! Как Саул. Он тоже за свободную любовь, пьет шнапс, и сегодня ей сказал, что начал курить. Может, Саул прав. Если израильтянин это делает, почему Саул не может? Почему Саул должен годами воздерживаться от всего, что ему приятно, ибо ведь, в конце концов, он все это сделает, как в этот вечер доказал ей Зерах. И почему ей так тяжко со своей грешной любовью к Оттокару?
Иоанна старается низко держать голову над тарелкой, как и все другие члены семейства. Атмосфера за столом в этот вечер необычна. От ложки к ложке бросают взгляды на пустой стул Эдит. Беседа не клеится, и дед не может этого выдержать. Единственный, кто спокоен и доволен, это халуц, и дед ищет у него спасение.
– Господин Зерах, вы совсем забыли рассказать, как ботинки Болека с Генисаретского моря оказались
