Но она уже вскочила со стула и выключает свет большой люстры. В сумраке столовой светится красным огнем только камин. И отец, и мать на портретах словно прикрыли глаза. Невозможно не смотреть на них.
Голос Зераха негромок, но полон душевности.
«Новая беда, – думает дед про себя, глядя на пустой стул Эдит, – а если является беда, нет в мире путей – ее преодолеть!»
«Может, он излечит ее от Эмиля, – обращает свои мысли Гейнц к стулу Эрвина, – и, быть может, на меня возложено – вылечить Герду от Эрвина?»
Никто, кроме Иоанны, не понимает язык песни.
Орешник бьет ветвями в закрытые жалюзи окна.
Глава двадцать первая
Большая забастовка закончилась! Берлин снова гонит машины и поезда, шумит своими шоссе, гремит стальными мостами, гудит и скрежещет подземными тоннелями метро. Гудят колокола всех церквей. Приближается Рождество! Елки продаются на всех углах, город полон запахом хвои. Снег лежит белизной на их зелени. Праздник заполонил город. На любой пустой площадке – праздничные базары. Продают с лодок, вмерзших в лед реки Шпрее. Стеклянные шары, золотые и серебряные звезды свечи, горящие на витринах. Обилие вещей возбуждает массы безработных, копошащихся по всем углам. Не было такой большой безработицы, тяжкого голода, нищеты, как на Рождество 1932 года. Множество детей высыпало на улицы и рынки – просить милостыню. У них большие глаза на тощих лицах, рваная одежда, и все они тянут руки к прохожим. И везде музыка и пение. Множество шарманщиков – на улицах и во дворах.
Песня эта звучит из приемника в чайной комнате дома Леви. В этот утренний час в комнате Гейнц и Иоанна. На столе еще остатки ужина. Гейнц торопится выключить радио.
– Просто ужас, – сопровождает его голос Иоанны.
– Никакого ужаса, Иоанна, все не так страшно.
Радио смолкло, и плачущий голос Иоанны звучит в полную силу.
– Вытри лицо, Иоанна, и успокойся.
– Я поеду! Я поеду к деду и бабке со стороны матери, в Кротошин!
– Нет, не поедешь! На этот раз ты не добьешься своего!
Гейнц поставил заслон любому выходу из дома на дальние расстояния. Правительство канцлера фон-Папена пало. Власть перешла в руки генерала фон-Шлейхера. Из-за него Гейнц ввел в доме чрезвычайное положение. В школах начались рождественские каникулы, и Гейнц запер членов семейства в стенах дома. Никакой поездки в Польшу, никакой школьной экскурсии в горы. Все приняли запрет, наложенный на них Гейнцем, все, кроме Иоанны. Из-за какого-то генерала Шлейхера она не увидит своих деда и бабку, и не отпразднует с ними праздник Хануки?
– Если я сейчас к ним не поеду, больше никогда их не увижу!
– Что это за разговоры, Иоанна, почему ты их больше не увидишь? Пройдет это напряжение, и ты поедешь к деду и бабке в Польшу. В следующие каникулы. Я тебе гарантирую.
– Ты гарантируешь! Сердце мне подсказывает, что я их больше никогда не увижу. И все из-за тебя!
– Прекрати сейчас же, Иоанна!
«Иисус Христос приходит! Иисус Христос приходит!» – снова врываются звуки песни в распахнувшуюся дверь. Кетхен убирает в столовой и включила радио на полную мощь, снимает покрывало с клетки попугая, и тот испуганно взлетает, трепещет головой и телом, ударяет по прутьям клетки крыльями, падает и издыхает. Кетхен не заметила горькой кончины попугая, удалившись от клетки. Со ступенек донеслись до нее шаги Вильгельмины. И Кетхен поторопилась к буфету – протереть до блеска серебряную посуду. Никто еще не знает о судьбе попугая. Рывком открывает Вильгельмина двери, и с ней вновь ворвались звуки рождественской музыки. Она стоит в дверях, прижимая к животу поднос, вся в белом. Хотя она в темном платье, но широкий белый передник облекает ее всю. На ее коротко остриженных и причесанных светлых волосах – белый выглаженный чепец. Ее полное румяное лицо, без единой морщины, светится. Руки, держащие поднос, вымыты, ногти чисты. Несмотря на то, что пришла она из кухни, на белом переднике ее – ни пятнышка.
– Завтрак закончился, – провозглашает она.
Ее большие и тяжелые туфли стучат по полу. Гонг на буфете издает легкий стон.
– Кто положил грязный платок среди посуды? – взгляд Вильгельмины, конечно же, направлен на Иоанну.
– Платок мой, – говорит Гейнц и кладет его в карман.
С тех пор, как эта пришла командовать в кухне, материнский гонг смолк. Вильгельмина любит пользоваться своим голосом. Каждое утро она возникает на ступеньках и поднимает зычным своим голосом весь дом на ноги: «Завтрак готов!» И то, чего не добивался гонг в руках Фриды, добивается голос Вильгельмины: домочадцы подчиняются и быстро занимают места за столом.
Только сейчас Гейнц ощущает, что Иоанна тянет его из комнаты, кладет руку ей на плечо и выходит.
– Будь спокойной, Иоанна, – ерошит он ей волосы в коридоре, – будь спокойна, девочка. Ты еще увидишь деда и бабку в Польше. Я обещаю тебе.
– Нет! Нет! Гейнц, ну, правда. Не знаю, почему, но я знаю, что больше их не увижу!
«Ночь в Индии, тихая ночь...» – гремит радио в столовой. Гейнц торопится к двери и захлопывает ее силой. Кетхен пугается. Это, несомненно, Вильгельмина захлопнула с такой силой дверь, чтобы ее
