ушла жизнь. «Оставь меня,» – говорят глаза Гейнцу, – не добавляй мне боли. Хватит мне собственной борьбы за свою жизнь». Гейнц хорошо изучил язык взгляда Эрвина. Точно так же, как собственное, истинное «я». Боевой дух оставил его сердце, и внутренний голос шепчет:
«Ты бы поступил точно также. Не спасался бегством. Все годы ты пытался сбежать от своего еврейства, и не сбежал».
И снова в ушах голос матери: «Человек не может перепрыгнуть свою тень, Гейнц».
И дед гремит голосом: «Будь мужчиной, расстанься с ним, как мужчина, облегчи ему душу».
– Поверь мне, Гейнц, – прерывает Эрвин внутренние голоса Гейнца, – мне нечего больше делать. Я не могу сбежать от самого себя. – Тоска в голосе Эрвина свидетельствует, что он отключил себя от нормальной жизни. И долгая, глубокая дружба, связывавшая их, не в силах вернуть его к жизни. Гейнц не может выдержать выражение лица Эрвина, не сумеет вынести их расставание. Пальцы его беспомощно вертят пепельницу деда. Голос в душе снова нашептывает: «Это закон твоей жизни. Всех, кого ты любишь, ты обречен потерять... Герду, Эрвина, отца, мать. Нет! Смерть не забирает тех, которых душа твоя любит». Только теперь Гейнц чувствует эту силу в себе – силу абсолютного отречения. Отбрасывающим жестом, словно оставляя свое место, он отшвыривает пепельницу деда и говорит негромко:
– Что я могу для тебя сделать, Эрвин?
– Позвонить Эдит. Найти какой-то повод увести ее из дома в ближайшие часы. Я не в силах больше с ней встретиться.
Голос Эдит слышен с другого конца провода, и шепот ее доходит до слуха Эрвина. Он закрывает глаза. Голос в телефоне шепчет так же, как вчера шептал ему на холодной веранде ресторана.
– Ты устал, Эрвин. Пойдем домой, отдохнуть.
– Я прошу у тебя прощения, Эдит.
– За что, Эрвин?
– За мое грубое поведение, Эдит.
– Это не было грубостью, Эрвин. Это было твое отчаяние.
– Да, отчаяние.
– У меня одно желание – помочь тебе.
– Ты мне помогаешь, Эдит.
– Чем я тебе помогаю?
– Тем, что ты рядом со мной.
Гейнц кладет трубку, прерывая шепот Эдит:
– Когда ты придешь домой, Эрвин, Эдит уже там не будет.
– Если я принес ей страдания, то ничего плохого ей не хотел.
– Нет. Ничего плохого ты ей не сделал и не сделаешь. Благодаря тебе она излечилась от Эмиля Рифке.
– Она мужественно перенесет новое страдание, Гейнц. Она уже не та Эдит.
– Будь спокоен, Эрвин. Тебе нечего беспокоиться об Эдит, – Гейнц закусывает губы: он совершил грубую ошибку тем, что невольно слова его намекнули на Герду, и тень ее врывается между ними некой границей. Герда всегда была границей их дружбы. Они разошлись на этой границе, чтобы вернуться и снова на ней встретиться.
– Выпьем еще токайского, Эрвин, – говорит Гейнц с деланной бодростью.
Смотрит Эрвин на вино, колышущееся в стакане, и видит дрожащие руки Гейнца. «Надо быстро расстаться с ним и Гердой, без долгих прощаний». И пока Гейнц возится с пробкой от бутылки токайского, Эрвин делает несколько быстрых шагов к двери.
– До свиданья, Гейнц, – дверь захлопывается.
Незнакомые улицы богатого района города, тишина западного Берлина. Он сбежал сюда, ибо был уверен, что здесь не встретит никого, из друзей и знакомых. Есть у него еще некоторое время до часа, назначенного в телеграмме. Огромный мебельный магазин. В витрине – стол, заставленный парфюмерией, и огромное венецианское зеркало. Он видит себя в нем в новом дорогом пальто, из-под которого светят серые старые брюки и черные грубые ботинки. Фрида заставила его взять в дорогу роскошный чемодан Гейнца из светлой свиной кожи. Эта дорогая вещь внушала ей надежду, что он вернется. Не может быть такого, чтобы он не вернул Гейнцу чемодан.
– Ты скоро вернешься? – сказала она Эрвину, когда он известил, что ему предстоит короткая поездка, и голос ее был подозрителен, словно она хотела сказать ему: не добавляй нам бед, которых у нас и так немало.
– Ну, конечно, вернусь, – ответил ей уверенным голосом, – скоро вернусь.
Шершавая его рука держит чемодан Гейнца. Пальто и чемодан выглядят у него, как ворованные. На голове кепка, символ рабочей одежды. Две старые женщины проходят мимо. Кажется ему, они оглядывают его удивленными и даже подозрительными взглядами. Эрвин снимает кепку. В венецианском зеркале возникают его обгорелые волосы, и он испуганно возвращает кепку на голову. Нищий, просящий милостыню у прохожих, к нему руку не протягивает – Эрвин оскорблен. Паренек катит на велосипеде, наклонившись над рулем, беспрерывно звонит, раздражая прохожих. Дверь магазина распахивается. Странное существо выходит из магазина: большая круглая рекламная тумба из картона одета на этом существе. Только две ноги торчат из этой рекламной бочки-тумбы. Из узких щелей выглядывает пара глаз, тяжело дышащий рот. Языком плаката эта тумба-бочка возвещает о роскошной мебели торгового дома Хазнейгер, и выделяется торговый знак – охотник, чей лук натянут, а стрела направлена на убегающую крольчиху. Глаза Эрвина отвлекаются от бочки-тумбы и натыкаются на магазин мужской одежды. Мгновенное решение! Эрвин бегом пересекает шоссе и входит в магазин. Подозрительный взгляд изучает его с ног до головы.
– Чем могу услужить?
– Хочу купить костюм.
– У нас высокие цены.
– Прошу самый дорогой.
Из примерочной кабины Эрвин выходит в первоклассном коричневом костюме, и взгляд продавца светится услужливой улыбкой.
– Этот костюм вам очень идет. Сидит на вас без единой морщинки.
Но в зеркале он видит глаза продавца и отступает в удивлении: взгляд подозрительный, удивленный, смотрит на обгорелые волосы Эрвина и грубые ботинки, столь не подходящие костюму.
– Обратите внимание на качество ткани и крой. Цена высока, – слышит он голос продавца из-за спины.
– Я покупаю этот костюм, – объявляет Эрвин, вынимая кошелек с деньгами, тоже подаренный ему Эдит, и сейчас набитый банкнотами. Вчера, пятнадцатого числа он получил недельный заработок. Впервые он не послал деньги Герде: в этот день долгого страха это просто вылетело у него из головы. «Теперь о ней будет заботиться партия». И прячет кошелек в карман.
– Упакуйте, пожалуйста, старые вещи.
Ходячая тумба-бочка исчезла с улицы. Но старый нищий все еще тянет руки к прохожим, но не к Эрвину. «Головной убор и обувь!» И вот он уже на соседней площади – в огромном обувном магазине.
– Пожалуйста, коричневые туфли, самые лучшие!
Господи, как же он это забыл! Второпях, боясь, что Эдит нагрянет домой, забыл сменить толстые и грязные шерстяные носки.
– Можно у нас купить носки, – роняет продавщица в синей униформе несколько брезгливым тоном.
– Три пары коричневого цвета.
Молодая продавщица натягивает носки на его босые ноги, руки ее касаются его кожи. Дрожь проходит по нему, и глаза его светятся любовью к этой некрасивой девушке. Она краснеет, и он старается придать сдержанное выражение лицу и глазам, и не может. Смотрит откровенно, словно требуя от нее всего. Она убегает под предлогом принести туфли, но ощущение ее рук на его коже не исчезает. Когда она исчезла, он почувствовал горечь, и с нетерпением ждал ее, гладя руками мягкий шелк носков, воображая,
