В окнах увеличивается число знамен: черно-бело-красное кайзера. То тут, то там около кайзеровского знамени проглядывает красный флаг со свастикой.
– Они объединились и создали правительство – объясняет Зерах деду – национально-монархическая партия и нацистская.
– Ш-ш-ш, – дед продолжает спорить с ним.
– Но именно так объявили по радио, – стоит на своем Зерах.
– Рабочие разделились... и все! – шепчет садовник Эдит.
– Ш-ш-ш! – прикасается Эдит к его руке.
Старик понимает намек. Для того, чтобы понять друг друга им действительно не нужно больше намека. Особые отношения установились между ними, с тех пор, как исчез Эрвин. Гейнц, вестник плохих вестей в доме, сообщил ей и всем домашним об Эрвине. Примерно, через час после того, как он расстался с Эрвином, Гейнц встретился с Эдит в большом банке, куда позвал ее упорядочить некоторые их дела. После это они пошли прогуляться по улицам Берлина. Ничего она не подозревала в необычной и неожиданной мягкости старшего брата по отношению к ней, ибо лицо его было обычным, а боль, скрытую в его глазах, она не ощутила.
– Идем, – сказал он, – прошвырнемся по магазинам, как наша мать, купим какое-нибудь украшение.
Начали с магазина драгоценностей, чтобы там исправить браслет матери. Когда она надела браслет на руку, и бриллиант снова засверкал, мнение ее изменилось, и она его не снимала, заходя из магазина в магазин. Вообще не обращала внимания на то, что лицо его становится все более сердитым.
– А теперь пошли в магазин кожаных изделий, – потянула она его за собой, – купим перчатки Эрвину. Рука его вздрогнула, но она и на это не обратила внимания. Когда они вернулись в машину с покупками, и лицо ее, при виде пакета с перчатками, светилось, он больше не мог продолжать игру. И по мере медленного продвижения по забитому машинами шоссе, он рассказал ей всю правду об Эрвине.
– Почему ты дал ему уйти, – закричала она.
– Я не мог его задержать. Ну, что я мог сделать, Эдит?
– Встать перед ним. Связать ему руки и ноги. Кричать. Позвать меня.
– Он не хотел видеть тебя, Эдит.
– Ты виноват! Если с ним что-то случится там, у них, ты будешь виноват!
Пытался защититься, и отказался от этого. Чем поможет, если он скажет, что его боль такая же, как и ее! Брат и сестра молчали до самого дома. Когда остановились, он хотел помочь ей нести покупки, она не дала ему этого сделать, все понесла сама.
– Обед готов, – встретил их жесткий голос Вильгельмины в передней. – Все уже ждут господина и госпожу в столовой. Потянулись туда, не чувствуя никакого аппетита, даже пальто забыли снять. Дед сразу заметил по их лицам, что случилось что-то неординарное.
– Что-то случилось? – загремел голос деда.
– Ничего не случилось, – заикаясь, сказал Гейнц.
Но дед в таких случаях не отступает:
– Что-то произошло!
И Гейнц рассказал всем, сидящим за столом, что Эрвин поехал в Москву и, возможно, навсегда.
– Нет никакого доказательства, что ему там сделают что-нибудь плохое, – сказал дед. – Это все лишь твои черные предсказания, дорогой мой внук Гейнц.
Халуц Зерах даже вскочил со стул и вытянулся во весь рост, обратившись к Гейнцу:
– Ничего плохого ему там не сделают. Это навет. Не сажают в тюрьму и не убивают людей за разные мнения. Там что, живут дикари? Это – коммунисты. Эрвину ничего не грозит.
– Не рисуй нам чертей на стенах, – присоединилась Фрида с укором Гейнцу, – Эрвин вернется, и очень скоро. Именно так он мне сказал, а он человек правдивый. Не рассказывай нам байки. Особенно мне. Садись к столу, Гейнц, и приди в себя.
– Эрвин вернется! Вернется! – закричали все разом вокруг стола, и Эдит дала домашним убедить ее – «Эрвин вернется здоровым и невредимым».
Всю вторую половину дня она сидела в кабинете отца в обществе деда и Зераха, который долго рассказывал о советской России. Это был красивый, чудесный рассказ о стране Советов, и дед кивал в подтверждение головой. Это кивание казалось Зераху странным и явно лишним, и он решил прекратить это, как обычно, анекдотом.
– Вы качаете головой все время, как Кальман.
– Кальман? Кто это такой – Кальман?
– Анекдот. Еврей Кальман, обремененный заботами и всяческими бедами, был извозчиком. Однажды в особенно студеную ночь, вернулся домой замерзшим, усталым и голодным. Начал стучать в дверь, и оттуда слышен голос Зельды: «Кальман, это ты?» И Кальман, бессильный, не мог раскрыть рта, вымолвить слово «я», стоял снаружи, перед закрытой дверью, и кивал головой. Она спрашивает, а он кивает. Она дверь не открывает. И так он простоял снаружи всю ночь.
Сказать правду, дед вообще не слушал Зераха, хотя всегда его внимательно и даже напряженно слушает. Дед держал руку Эдит, она была безжизненной. Дед не мог слушать Зераха, ибо замышлял всяческие уловки, каким образом вернуть жизнь и молодость внучке. Зерах закончил свою байку о Кальмане и замолк. Воцарившееся в кабинете молчание требовала от деда как-то среагировать на байку Зераха.
– А-а, кивать головой и стоять снаружи... Так они ведут себя там... – обронил дед непроизвольно, все еще ощущая безжизненность холодной руки Эдит, – таковы у них там традиции.
– Но... господин Леви, я сейчас не говорил о России. Просто анекдот об извозчике Кальмане.
Дед несколько устыдился, то ли пытался извиниться перед Зерахом за свою рассеянность, то ли хотел поддержать продолжение его вдохновенных баек о России. Байки эти вначале улучшили настроение Эдит, но с рассказом об извозчике, тень Кальмана упала на лицо Эдит: дверь заперта, на улице стужа, а он стоит и кивает головой, и никто не открывает.
Дед почувствовал себя ответственным за атмосферу, воцарившуюся в комнате, и решил вывернуться из нее. Хотя он сам не испытывал никакого желания побывать там, но, несомненно, много правды в красивых рассказах, которые Зерах рассказывает о той стране. В любом случае, одно верно, несмотря на все сомнения: людям там хорошо. Несомненно. Эдит не слышала. Она видела лишь голову, кивающую в стуже перед запертой дверью.
Тут раздался по всему дому клич Вильгельмины, приказывающий всем домашним собираться на ужин. Не помогли никакие уговоры деда: Эдит к ним не присоединилась. Поднялась на второй этаж, и начала метаться между комнатой Эрвина и своей. Комната его была пуста и холодна, как будто в ней никогда не проживала живая душа. Зажгла все лампы, опустила жалюзи, прикрыла окна портьерами. Глаза ее искали вещи. Ничего не нашла ни на столе, ни на стульях. Открыла шкаф. Плащ, штаны для верховой езды, длинные и черные, и от них шел запах пота, запах трактиров. В боковом ящике – большой подсумок со знаком серпа и молота. Захлопнула дверцы шкафа и убежала из его комнаты. В ванной сбросила одежду, и босиком, в одной ночной рубахе, вернулась в его комнату. Кровать была без постели, лишь одно одеяло, ни подушки, ни простыней. Сняла с руки мамин браслет, и положила его на пустой ночной столик около пустой постели. Снова вскочила и убежала в свою комнату. Кровать е светилась постельным бельем. На ночном столике – стакан с молоком. Это поставила Фрида, ибо считает, что ничто другое не успокаивает нервы. Белизна молока вызвала у нее тошноту. Дрожь прошла по всему ее телу. Закуталась в халат, и когда почувствовала, что тепло вернулось, с отвращением отбросила халат. Две золотые рыбки безмятежно плавали парой в круглой стеклянной банке, и она снова побежала в его комнату. Легла, свернувшись на одеяле клубком, в пустой постели. Потянула его аккуратно сложенный халат и закуталась в него. Неожиданно пришла ей идея, словно подсказанная кем-то: босиком, в халате Эрвина, побежала к двери, остановилась и вернулась в его комнату, схватила с ночного столика мамин браслет, и надела на руку.
Побежала в комнату старого садовника, в конце дома. В коридоре никого не встретила. Лишь Эсперанто бежал за ней. Но когда пронеслась мимо двери кухни, она неожиданно раскрылась, и вот – Вильгельмина, огромная, безмолвная, сверкающая белизной одежд, предстала перед ней.
– Дай мне войти в кухню! – крикнула поварихе.
– Чем я могу услужить госпоже?
