– Освободи дорогу. Я сама себя обслужу. Слышишь? Уходи.
Так как крик разорвал тишину, Эсперанто бросился на помощь хозяйке и начал лаять на Вильгельмину. Потрясенная повариха сошла с порога. Ненависть, горящая в ее глазах, укрепила дух Эдит, и она прошла мимо нее, даже не глядя на нее, и захлопнула дверь перед ее носом.
Когда она вошла в комнату садовника, и Эсперанто за ней, ощетинилась кошка, лежавшая на руках старика, и зашипела. Старик поторопился навстречу гостье, словно ожидал ее. Чайник, покрытый шерстяным колпаком, стоял на столе. Рядом – пустой стакан. Старик взял Эдит за руку и провел к креслу, посадил, покрыл ее красивые ноги теплым одеялом, и она почувствовала ее мягкость на коже, и расслабилась. Увидела его руку, поглаживающую шкуру кошки, вернувшейся к нему и свернувшейся на его коленях клубком, потеряла всякую сдержанность и закричала:
– Он вернется?
– Нет, – ответил он ей странным шепотом, – полагаю, что не вернется.
– Гейнц видел его последним. Гейнц был единственным, которому Эрвин поверил свою тайну. Он обязан был его задержать, – продолжала она кричать.
– Нет, Гейнц не мог его задержать, – к шепоту старика прибавилась суровая нотка.
– Ну, как вы такое говорите? Когда человек хочет покончить собой, долг – спасти его. Даже если для этого потребуется связать его по рукам и ногам, и даже воспользоваться силой.
– Это не было самоубийством, Эдит. Это была неизбежность, которой Эрвин должен был подчиниться.
– Нет! Нет! Если вы так говорите, значит, вы его не любили.
– Любил его сильнее всех других людей.
Печаль в его голосе вернула ее к себе самой, к цели, которая привела ее сюда. От садовника она жаждала узнать о судьбе Эрвина. Старик придвинул к ней стол, налил ей чаю. Сел напротив и стал рассказывать о германском рабочем движении, об его истории, о тех днях, когда он был молодым борцом за свободу и справедливость, о времени, когда молодой Эрвин продолжил эту борьбу. Рассказ старика был подобен мозаике, в которой свою малую часть занимала судьба Эрвина. Но если убрать этот незначительный фрагмент, снова мозаика остается незавершенной, и частички ее не притираются. Долгие часы слушала она старика, время от времени облизывая языком сухие губы.
– Все мы виновны в его судьбе, – завершил старик рассказ и ударил по столу костлявым кулаком.
Сидели, молча, глядя на чашки с остывшим чаем. Ночь приближалась к утру. Луна исчезла. Медленно исчезали звезды. Сухой ветер, дувший всю ночь, затих, и лишь легкое дуновение поглаживало ветвь сосны. «Судьба, в которой есть неизбежность!» – руки она спрятала в карманы халата Эрвина, и кровь в ней застыла. В кармане наткнулась на коробку спичек и пачку сигарет. Эрвин в последнее время не курил, лишь в минуты, когда был сильно взволнован, зажигал сигарету. В халат облачался лишь для того, чтобы пересечь коридор в ванную в одиночку со своим страхом. Деталь за деталью в душе ее вставало его поведение в последние дни и его страх. Она закрыла глаза, и руки ее сжались в карманах его халата.
Старик помнил ее ребенком, сидящим на влажном камне. Одежда ее промокла под дождем, и тело ее дрожало от холода, но глаза не могли оторваться от цветов радуги. Отец и Гейнц искали ее в саду. Увидев ее сидящей на камне, не торопились приблизиться. Маленький Гейнц хотел тайком подобраться к ней сзади и напугать, прикрыв ладонями ей глаза. Но отец задержал его за руку:
– Ш-ш-ш! Не мешай ей мечтать!
Затем лицо господина Леви исчезло, и возникло лицо Эрвина. Стояли напротив елки в комнате Фриды на последнем празднике Рождества. Все уже расселись на стульях и креслах, погрузились в беседу, ели и пили. Эдит одна осталась у елки.
– Иди сюда, – позвал ее дед, как обычно, – сядь рядом со мной, детка.
Эрвин стоял за стулом деда, и рука на спинке его стула, словно прикрывающая деду уста:
– Ш-ш-ш! Не мешай ей мечтать!
Старик мягко провел руку по шкуре дремлющей кошки, и Эдит почувствовала его взгляд на себе, и открыла глаза.
– Выгоните ее отсюда, – закричала, – выгоните эту кошку!
«Нет у нее больше мечтаний!» – вздрогнул старик и решительно сказал:
– Не выгоню я ее! Куда ее выгнать? В стужу?
– Но почему вы ее все время гладите?
– Я люблю ее, Эдит. Она мягкая и приятная.
Лицо ее посветлело, сбросила одеяло с себя, и он не встал, чтобы его поднять. Следил за ней, пока снова не закуталась в одеяло, и в глазах ее было выражение брезгливости. Взгляд его ожесточился, пока она не прикрыла ноги. Тишина в комнате была тяжелой, и глаза ее умоляли: «Не гладьте ее! Я не хочу, чтобы вы ее гладили! Но глаза его были жесткими: «Не сдавайся отчаянию! Не прячь лицо от света и нежности. Именно, из отчаяния направь свой взгляд к любви». И руки его осторожно согнали кошку с колен.
В саду ветер все еще покачивал ветку сосны, как огромный маятник, отсчитывающий минуты. Она не могла выдержать вид качающейся сосновой ветви и вскрикнула:
Надо срезать дерево перед вашим окном, ветви дичают.
– Я люблю дикую крону, люблю смотреть из постели на эти ветви, борющиеся с ветром.
– Но сосна уродлива, крива, безумна!
– Эдит, ты говоришь о дереве, как о человеке. Она вскочила с кресла, прижалась спиной к холодному стеклу. Старик тоже поднялся и сделал шаг к ней. Она прижала руки к груди, как бы защищаясь. Глаза ее смотрели на дверь. Сбежать. Видела перед собой пустую постель Эрвина и свою светящуюся простынями постель, и страх ее объял при мысли, что у входа в ее комнату ее будет ждать Вильгельмина.
– Что делать? Что мне сейчас делать?
– Жить, Эдит, детка, не переставать жить... И в этот миг душа ее раскрылась, и слезы полились из ее глаз, и старик улыбался этому освобождающему ее душу рыданию.
Ослепительным светом вспыхнул красный флаг со свастикой над домом мертвой принцессы. Около памятника молодого Детлева парни и девушки выстраивали шеренги. Все в коричневых формах, флажки и факелы у них в руках, и шеренги начинают окружать площадь. Не проходит и часа, как всегда дремотная и пустая площадь заполняется людской массой. Все ворота распахиваются. Жильцы закрытых особняков выходят наружу.
– Хайль Гитлер! – сотрясает рев голосов стекла в доме Леви.
– Хотя бы этого он не увидел, – шепчет Эдит старому садовнику.
– Он не удостоился этого увидеть, но в душе видел все это. За это зрелище он отдал жизнь.
Слышна песня и грохот барабанов. Слова и звуки заполняют комнату деда.
– Ну, что скажешь? – хлопает Зерах деда по плечу, стоя рядом у окна. – Пакуем вещички и – в дорогу, дед.
Впервые Зерах произносит – «дед». Раньше он величал его лишь «господином Леви».
– Тихо! Тихо! – говорит дед. Он не готов к таким новшествам.
– Что случилось? Уже нельзя слово сказать?
– Слово? Это – слово? – Пакуем вещички. В дорогу?
– Почему нет? – упрямится Зерах. – Почему не собраться в дорогу? Что – некуда?
Лицо деда прижато к стеклу, как и всех домашних, включая Зераха. Из калитки дома мертвой принцессы выскочила кривая старуха Урсула. Длинное черное пальто, унаследованное ею от мертвой принцессы, расстегнуто, фалды развеваются на ветру. Всеми силами старых своих ног она старается
