Гнев затаен в их молчании. У края тротуара мать прижимает к себе плачущую дочку, и это как знак к бою.
– Сволочи! – Ветер словно бы замер от людского воя.
– Берегись, чтобы наши кулаки не прошлись по твоим зубам!
В мгновение ока толпа качнулась в их сторону, как стена, которая вот-вот упадет. Обвал проклятий, град снежков в воздухе, рассыпается на одежде и головах Эрвина и матери. Резиновые дубинки полицейских взметены в воздух, свистят недалеко тот Эрвина и матери.
– Не дойдете целыми до трамваев!
– Приготовиться! – рычит глава пикета.
Они прислоняют плакаты к стенам домов. Один из толпы швыряет сосиски в снег. Мгновенно мальчик выскакивает, поднял их и скрылся с добычей. Торговцы убрались. Голос главы пикета гремит в напряженной тишине:
– Приготовиться!
Все образовали цепь, соединив руки. Трамваям нет прохода. Эрвин положил руку на плечо матери.
– Освободить дорогу! – кричат полицейские. Четверо из них стоят рядом, с пистолетами наизготовку.
– Наймите овчарок – охранять их жизнь.
– Не поможет вам. Не пройдете! Сволочи!
Мужчины выходят из толпы и присоединяются к забастовщикам. Среди мужчин в блестящем обмундировании, они, в потрепанных, рваных одеждах, выглядят, как арестанты. Полицейские направляют пистолеты в сторону забастовочных пикетов.
– Освободить шоссе! Дать проход!
– Не стрелять! Не стрелять! – кричит мать Хейни. Конные полицейские врезаются в толпу, прорывая заслон рук. Выстрелы в воздух.
– Стреляют, стреляют!
– Успокойтесь, мать, – Эрвин давит ей на плечо, – они стреляют в воздух, чтобы напугать.
– Так они убили моего сына Хейни. Стреляли в воздух, а его убили!
Люди прижаты к стенам домов. Конные полицейские на обочинах тротуаров охраняют шоссе пустым.
– Пошли, мать.
Они уходят, словно спасаясь. Полицейские их сопровождают. Мать останавливается.
– Мы не нуждаемся в вашем сопровождении.
– Ну, что вы, старуха, наш долг охранять ваши жизни.
– Мы пойдем сами! – хмуро говорит Эрвин.
Полицейские отстают. Медленно движутся за ними. Пистолеты наизготовку. Конные полицейские сдерживают бушующую массу с одной стороны шоссе, полицейская машина с пулеметом – по другую сторону шоссе.
Снежки все еще бьют по головам, лицам, спинам Эрвина и матери. Эрвин убыстряет шаги. Мать сдерживает его.
– Не убегай, – шепчет она, – выпрями спину, сын мой.
Он шагает в ногу с ней, держа руку на ее плече. Правое плечо его выпячено, готовое к обороне. Правой рукой он с напряжением ведет велосипед качающийся со стороны в сторону.
– Сволочи! Ничтожные штрейкбрехеры! – ревет толпа, как стая хищных зверей.
Они добираются до трамвая. Водитель здоровается с ними кивком головы из-за разбитого камнем оконного стекла. Резкий порыв ветра разметал волосы Эрвина. Он без шапки, которую купил, снежок сбил ее с его головы. Шарф Герды все еще у него в руках.
– Взгляните туда, мать, – указывает Эрвин на забастовочные пикеты и толпу, – такой короткий путь прошли и познали, что такое страх, ненависть, дикий гнев...
– Но и мужество, сын мой.
Толпа по ту сторону шоссе успокоилась. Конные полицейские исчезли. Пикетчики вернулись к стенам и взяли в руки плакаты и лозунги. Торговцы баллонами и сосисками вернулись и снова хвалят во весь голос товары. Полицейские убрали пистолеты, и снова выглядят, как зрители, наблюдающие за ярмаркой. Почтальон в синей униформе неожиданно отделяется от толпы и беспрепятственно движется по враждебной территории. Спокойным поднятием руки приветствует забастовщиков и полицейских. И те и другие добродушно приветствуют его тем же жестом. Эрвину кажется, что почтальон направляется к нему. Сейчас протянет ему письмо, оттуда, из отдаленного мира, с которым Эрвин потерял связь. Нет, он и не просит никакого письма, никакой весточки оттуда, ни в семейный его дом, ни повестки в суд. Все это миновало. Он – один-одинешенек. Без Герды, без ребенка, свободен и одинок во всей вселенной. Жестом решительного отказа, с полным равнодушием, он как бы отметает прошедшего мимо почтальона.
– Я остался без ничего, мать, абсолютно без ничего.
– Так Хейни тоже говорил. Его все звали – «Хейни пустое место».
– Заходите, – зовет водитель, – отправляемся. Резкий звонок и скрежет рельс, стук оконных стекол, и трамваи сдвигается с места. Впереди и сзади него – полицейские машины. Автоматы у полицейских наизготовку, каски блестят.
Берлин сопровождает трамвай градом проклятий. Снежки ударяются в стекла, вагон, как арестантская машина. Город, дома, люди вдоль трамвайной линии подобны серым железным решеткам. Когда они отъезжают, толпа останавливается и замирает на тротуарах. Глаза провожают их равнодушием, ненавистью, скукой, и даже редким выражением поддержки. Эрвин погружает руки в карманы. Пальцы натыкаются на шарф Герды. Аромат духов ударяет в нос. Запах мыла и чистоты. Духи Герды. Он начинает кашлять. Водитель тоже пытается преодолеть сухость в горле.
– Парень, может, у тебя в кармане есть конфетка. У меня они кончились.
Эрвин зажигает сигарету, дает водителю. Тот указывает на надпись над головой: «Запрещено курить! Запрещено разговаривать с водителем во время движения!»
– Человек, – смеется водитель, лицо его обволакивается сигаретным дымом, – нам все разрешено.
– Свободны в вагоне арестантов, – смеется Эрвин, – полицейские охраняют нашу свободу, – и закуривает сам.
– Ты, в общем-то, не из молодых? – спрашивает мать.
– Примерно, твоих лет, мать.
– Ты, выходит, уже вышел на пенсию, а тебя мобилизовали?
– Партия мобилизовала. Пришли к старому Кнофу и говорят: «Кноф, пошли».
– Значит, зовут тебя – Кноф.
– Именно, мать. Рудольф Кноф. Улица Миллера, 104.
– Воюем, Кноф?
– Не совсем так, мать. Не как в прошлом. Тогда был кайзер, был Бисмарк, были социалистические законы, была полиция, была тюрьма, и был Кноф. Тогда Бисмарк ничего не мог сделать Рудольфу Кнофу. Сегодня у нас республика. Есть большая партия, и нет Кнофа. Рудольф стар, партия стара, и мы проигрываем, мать.
– Проигрываем, говоришь? Эту забастовку мы проиграем.
– Эту, другую. Проиграли тогда, проиграем сейчас. Нацисты заключили союз с коммунистами, и теперь эти дают очки для укрепления нацистов внутри рабочего движения. И что от этого Кнофу, который выбрался из-за печки и везет жалкие души по улицам Берлина?
Снежок разлетелся от удара в стекло, покрытое трещинами. Кноф вытирает лицо, словно снежок ударил в него. Берлин проносится мимо. Конца не видно проспекту. Конца нет валу шапок на головах вдоль улицы. На остановке один человек, поднял руку: просит остановиться.
– Есть пассажир, Кноф! – радуется мать.
– Минуточку, – отвечает Кноф, – знаем мы их, мать. Они посылают одного, и в момент, когда останавливаешься, обрушивают град снежков и камней.
