пустоту коридора. Почти час он стоит здесь и ждет Иоанну. Он бы получил пожертвование у Марлены Вайс в течение десяти минут. Первую четверть часа ожидания он провел в хорошем настроении душа, не чувствовал стужи, входящей через щели в коридор. Ему было о чем подумать. Новую ситуацию надо хорошо обдумать. Все теперь ясно. Иоанна возвестит подразделению и инструкторам об его уходе из Движения. Он больше не член Движения! И что он будет делать?.. Он просто не в силах серьезно подумать о новом своем положении. Чувство свободы кружит ему голову. До сих пор он все время зависел от решений подразделения и товарищей, теперь это кончилось, и он может делать все, что ему заблагорассудится. Отлично! В таком отличном настроении он глядел, стоя на ступенях дома, на всех проходящих мимо него женщин. Со дня, как он видел Эльзу танцующей голой, не мог смотреть на женщин без того, чтобы не попытаться представить их такими, как их создала природа. Это, в общем, не давало ему покоя, но и очень увлекало. Даже статуи богинь в парках, на площадях, в музеях, притягивали его взгляд. Он подолгу стоял перед статуями женщин, погружаясь в какие-то смутные мечты. В это утро он поглядывал на проходящих мимо женщин с неким высокомерным чувством свободы, возносящим его над ними и их тайнами. Но вдруг ему все надоело. Еще одна девушка проходит, обдавая его запахом своих духов, и он оценивает ее красоты, но видит лишь Иоанну. Ту самую грешную Иоанну, которая дает художнику рисовать себя такой... Рассматривать себя и рассматривать, и еще выставляет себя праведницей: видите ли, только у нее право собирать пожертвования в Основной фонд, а ему – мерзнуть в просквоженных стужей коридорах. Он видит себя сидящим перед товарищами и инструкторами, и объясняющим причины своего ухода из Движения. А она... она сидит среди них, сама наивность и святость на ее лице, обычное для него выражение. Так вот, оставляет его одного в беде. Надоело ему. Ах, до чего все надоело, весь мир фальшив так же, как Иоанна фальшива, и вовсе не такая, какой он всегда себе ее представлял. Что она так долго делает у этой Марлены Вайс? Конечно же, пересказывает ей все сочинения Герцля, ибо все, что она читает, тут же запоминает наизусть. Он все время поглядывает на часы: сил нет – столько ее ждать. Он ей выскажет всю правду! И вдруг придушенный голос доходит до его ушей.
– Иоанна! Иоанна!
Она стоит перед ним, слезы текут у нее из глаз, и она отирает их рукавом.
– Иоанна, что случилось? Тебя оскорбили?
Она отрицательно качает головой. Опускается на ступени и охватывает ладонями лицо.
– Иоанна, что с тобой случилось? – он садится рядом и обнимает ее за плечи, вытаскивает из кармана платок, прикладывает к ее лицу и отирает слезы. – Они не дали тебе никакого пожертвования, и это тебя задело? Чего тебе плакать из-за того, что не дают? Многие евреи не дают. Не всем нравится Израиль. Ты должна к этому привыкнуть.
– Им нравится Израиль...
– Так, что же? Не было них денег в доме?
– Они дали.
– Так чего же ты плачешь?
– Потому что дали.
Саул снимает руку с ее плеча. Что делать с ней, как унять плач? Тело ее дрожит от усилия взять себя в руки, унять волнение, лицо в ладонях, на опущенной голове – берет. Странное чувство в душе Саула, потому что Иоанна ведет себя странно. Все у нее не так, как у других девушек. Он снова кладет руку ей на плечи, касаясь ее как чего-то хрупкого, сделанного из стекла. Чувство это, тонкое-тонкое словно звенит в его сердце, словно он хочет на коленях коснуться ее только кончиками пальцев, чувствуя, насколько его руки шершавы. И неожиданно, неосознанно, касается губами ее волос, легким, подобно дуновению ветра прикосновением, и тут же отстраняется, испугавшись этого движения сердца.
– Это все было неправильно.
– Что? – бормочет Саул, уже жалея о своем шальном поцелуе.
– Неправильно было брать у них деньги.
– О чем ты говоришь, Иоанна.
– Я не должна брать у них деньги. Трое женщин, которые должны репатриироваться в Израиль, обязаны туда уехать, Саул, но им не дают это сделать.
– Почему?
– Бабка слепа. Внучка ее не совсем здорова, а у матери ее, Марлены Вайс, нет производственной профессии! Она всего лишь кассирша у Вертхайма.
– Что ты им сказала?
Иоанна смотрит на окна третьего этажа квартиры Марлены Вайс.
– Что я могла сказать им, Саул? – шепчет Иоанна, словно боится, что мать Марлена услышит ее слова. – Что, если они такие больные и без профессий.
– Ты могла им сказать, могла! Жаль, что я там не был. Я бы сказал им со всей ясностью: кассирша принадлежит к рабочему классу. Служащие тоже принадлежат к эксплуатируемым пролетариям, и всем им следует бороться за свои права и добиться признания классовой принадлежности. И место кассирши – среди них!
– И тогда ей дадут возможность репатриироваться в Израиль?
– Причем тут Израиль? Я не говорил об этой стране, а о классовой борьбе. В Израиль, конечно же, ей не дадут репатриироваться, если она не принесет никакой пользы.
– Так зачем же мы идем к ней просить ее деньги?
– Для строительства Израиля, самой собой понятно.
– Так для кого строят эту страну?
– Для евреев.
– А они что, не евреи? Больные, старики, служащие – не евреи?
– Ну, не волнуйся так, Иоанна. И моим родителям нечего теперь делать в Израиле, как и здесь делать нечего. Что ни будут делать, больные, старые, и просто торговцы. Первым делом репатриироваться должны молодые и сильные, и построить страну для стариков, больных, служащих, купцов, в общем, для всех, кто не приносит пользу. Будет построена страна, все туда репатриируются. Все, кто захочет. Ясно?
– Ясно... И вправду... Это я должна была сказать им, но не сказала, – в голосе Иоанны одновременно огорчение и облегчение. Она даже придвинулась к Саулу, так, что ее волосы касаются го лица. Запах каких-то новых духов! Никогда раньше он не осязал такой запах, – аромат сосен и нарциссов, и еще каких- то растений и цветов. Саул тайком вдыхает эти ароматы, и насколько возможно, прижимается к ней. Какой чудесный аромат духов. Саул, конечно же, не знает, почему такой смешанный аромат. С того момента, как случилось то, что случилось, Иоанна каждый день купается в ванной, где вода настояна на аромате сосен, и еще прокрадывается в комнату Эдит и обрызгивает духами из всех бутылочек себя, форменную серую рубашку Движения, и даже куртку, и вся пахнет нарциссами.
– Жаль, что я не был с тобой. Я бы говорил с ними, как надо.
Иоанна внезапно отодвигается от него. На лице ее выражение изумления и даже презрения:
– Ты бы с ними говорил так... как настоящий сионист?
– А что? Почему ты так со мной разговариваешь? Можно быть одновременно сионистом и коммунистом. Сионист может быть и коммунистом.
– А коммунист сионистом быть не может?
– Ясно. – Саул вздыхает. – Вернемся вечером в клуб. Расскажи всем то, что слышала от меня утром. Завтра, во время общей беседы в подразделении, ты объявишь о моем уходе.
– Я? Я объявлю о твоем уходе? Нет! Хочешь объявить, сам и объявляй!
– А если я не объявлю? Я обвиню себя, как будто... ничего? – В последний миг он проглатывает слово «как ты», которое готово было сорваться у него с языка. – Что сделаешь ты?
– Я... ничего не сделаю. Если не объявляешь, что уходишь, значит, не уходишь.
– И можно, по твоим словам, так продолжать быть среди товарищей? Таким вот, какой я есть?
Иоанна молчит. Что-то плохое – в этом ее молчании, и это его ужасно огорчает. Он ощущает, как растут в нем по отношению к ней новые чувства.
– Ты больше ничего не сделаешь, – говорит он с угрозой в голосе, – а я сделаю. Я должен присоединиться к коммунистической молодежи.
– Нет! Не должен.
