– Отто, вы желаете поговорить со мной сегодня о социал-демократах?
– Не дай Бог, доктор. Разве я сказал такое? С вами я собираюсь вести беседу о социал-демократах? Нет! Ведь вы сами социал-демократ. Я ведь человек опытный, но с вами иное дело. Вы социал-демократ, с которым можно говорить даже о социал-демократах. Улавливаете, доктор, человек, в конце концов, человек, даже если он социал-демократ. И если не дать ему время от времени излить накопившееся на душе, душа может преставиться. Давайте, поговорим друг с другом открыто, доктор, может, у вас снова нет времени, – и Отто указывает на окно квартиры Филиппа.
Из всех окон лишь одно освещено, в спальне. Кристина, конечно, уже навела порядок в квартире, спустила жалюзи, погасила свет во всех комнатах, расчесала волосы, сделала маникюр, вошла в спальню и легла в постель. Ее симпатичная головка погружена в подушку, которую вчера она облила слезами, когда он сказал, что все между ними закончено, и он собирается взять в жены Эдит. И они с Кристиной больше не должны видеться. Почему же она вернулась?
– Нет, нет, время меня не поджимает. Давайте, прогуляемся. Неудобно стоять под фонарем.
– Снова вы с вашими удобствами. Или это главное в жизни человека – чтобы было ему удобно и хорошо? Доктор, удобство ничего не стоит. Годами я верил: когда социал-демократы перестанут себя чувствовать удобно в своих креслах в храме болтовни под названием – парламент, все станет удобнее. Я сильно ошибся. Что мне с того, что им неудобно в их креслах, если мне неудобно и нелегко на душе? Как человек, обладающий опытом жалкой жизни, я говорю вам, сердце более важно, чем кресло. Берлин горит, доктор, Берлин в пламени! Меня вовсе не беспокоит, что пламя охватило парламентские кресла социал- демократов. Меня беспокоит, что это пламя также охватило мою душу и души других людей. Кресла и души одинаково сгорают в пламени. Улавливаете? Раньше, в дни, которых уже нет, кресло было креслом, душа – душой. Буржуа – буржуа, пролетарий – пролетарием. Тогда коммунист был коммунистом. Нацист и коммунист были как огонь и вода, которые несоединимы. В наши дни на тебя льют охлаждающие воды, чтобы погасить огонь в сердце. Общая забастовка с нацистами, общие демонстрации, общие пикеты забастовщиков, и свастика рядом с серпом и молотом. Когда-то у меня разум и сердце были как единое целое. Сказанное разумом поддерживало сердце. То, что ощущалось сердцем, поддерживал разум. Так уж я устроен, и тут ничего не поделаешь. А теперь приходят и приказывают мне: сердце отдельно и разум – отдельно. Разумом следует поддерживать забастовку, а сердцем – молчать. Что мне делать, если положение это неестественно? Если разум и сердце отдельно, то я не Отто. Коммунистом я был всегда, коммунистом и останусь. Как коммунист, я придерживаюсь дисциплины, объясняю тупоумным товарищам все, что необходимо объяснять. Разум у меня действует, как всегда. Но сердце... сердце мое больное. Насколько могу, поливаю его касторовым маслом. Прилежно делаю то, что мне приказывают – расклеиваю листовки, участвую в демонстрациях, стою в пикетах – плечом к плечу с нацистами. Но что делать, доктор: я их не перевариваю! Так уж я устроен, и нет выхода. У нас разные, я бы сказал, противоположные характеры. И если мне не разрешают их ненавидеть всем сердцем, оно больше не со мной. В этом все дело, доктор. Без ненависти к ним сердце мое опустошено, сгорает вместе с удобными креслами социал-демократов в парламенте. Поэтому не говорите со мной, доктор, об удобстве в эти дни...
Сомнительно, слышал ли Филипп все, что говорил Отто, во всяком случае, последние его слова. Сильное беспокойство охватило его, и мысли его заняты какими-то мелкими, раздражающими нервы, делами. Поднимает воротник пальто, натягивает шапку на лоб, закутывается в пальто, словно прячется от кого-то, и, наконец, посреди эмоциональной речи Отто, разворачивается и поворачивается спиной к собственному дому. Вместе с ним поворачивается и Отто.
Неожиданно гаснет свет в спальне. Кристина выходит из подъезда. Очевидно, ждать Филиппа свыше ее сил. Прохожие обходят ее, обращаются к ней, она молчит и прижимается к стене. Филипп поворачивается к ней спиной, чувствуя ее взгляд.
– Доктор, вы сегодня сильно нервничаете, – удивляется Отто, не заметивший женщину, стоящую у стены. Множество женщин стоит по вечерам у входа в дома. – Доктор, невозможно с вами серьезно поговорить. Стояние у фонаря вас раздражает. Так прогуляемся немного? – Отто поворачивает голову в сторону квартиры Филиппа, все окна которой погасли. – Доктор, квартира ваша свободна. Пойдемте!
– Ш-ш-ш, – прерывает его Филипп и втягивает голову в воротник своего пальто.
– В чем дело, доктор? Я только сказал, что ваша квартира освободилась. Зайдем в нее, и вам будет удобно.
– Нет, нет, – Филипп тянет его за рукав, – пойдемте, прогуляемся.
Они обогнули липы, и остановились на улице, с противоположной стороны дома Филиппа, около большого серого дома, стены которого обклеены плакатами.
– Доктор, как человек, умудренный жалкой жизнью, я говорю вам, что вы сегодня сильно взвинчены. Что за причина быть таким нервным? Если у кого и есть причина быть нервным, так это у меня, а не у вас. К примеру, вам знаком Уда-водитель?
– Нет, Отто, я не знаком с Удой-водителем.
– Да, не волнуйтесь, доктор. Как это вы его не знаете, если тут его знают все? Он живет в моем доме, на первом этаже, у матери-прачки. Уда-водитель остер, как кинжал, так и режет. Много лет он работал в редакции нашей газеты, развозил ее по всему городу. Сидел себе за рулем Уда, в темной кепке, темном пиджаке, рубахе нараспашку, высоких черных сапогах. Неплохо, доктор. Но так случилось, что вши завелись в его волосах. Не было у него иного выхода, кроме того, как побриться наголо. И когда он появлялся в переулке, сверкая лысиной под кепкой, тотчас у всех раскрывались рты, и каждый говорил ему: «Ты сейчас очень похож на Тельмана, лидера коммунистов». С ума можно сойти, доктор. Попробуй что-нибудь сделать против тупоумных болтунов с длинными языками. Конечно, Уда абсолютно не похож на Тельмана, кроме, что ли, кепки, пиджака, сапог и лысины. В общем-то, он в теле, но ума мало. Вот, и сбили его с толку эти болтуны. Если он так похож на Тельмана, подумал Уда, зачем ему быть водителем, он тоже может стать лидером. Прошло немного времени, и вот, Уда-водитель уже лидер. Активно действует в красном профсоюзе водителей. Как человек с большим опытом в жалкой жизни, я говорю ему: иногда, чтобы быть лидером, человеку нужна всего лишь кепка, пиджак, сапоги и лысина. Одним словом, таков Уда, ставший из водителя лидером. Зарплату получает за партийную деятельность. Посылают его агитировать за партию среди водителей. И он это делает, доктор, делает! Но не только для партии, а для себя тоже. В любом месте, где он появляется, остается после девица с ребенком, – результат его личной активности...
Две тени на плакате перед ними – лозунг социал-демократов, призывающий к объединенному фронту всех рабочих против Гитлера и его партии.
– Ну и осел же германский рабочий, – говорит один из двух стоящих, – он должен заново родиться. Захватили власть, а в результате власть захватила их. – И указывает на плакат.
Палец, удлиненный тенью, возникает на плакате, словно указывая на Филиппа. Он стоит, окаменев, лицо его побелело. «Ты виноват!» – как бы указывает длинный палец. Кристина вернулась к тебе вечером, потому что у нее не все в порядке. Ей надо было пообщаться с тобой. Кристина это не Белла. Кристина потребует от тебя полной ответственности за все... Палец с плаката исчез. Двое мужчин ушли.
Отто продолжает говорить, не останавливаясь.
– Умер в нашем доме молочник, доктор. Освободилась его квартира. Вселилась в нее семья, которая знала лучшие времена. Хотя, в общем-то, это не относится к нашему делу. Глава этой семьи был раньше мелким чиновником, и это все же что-то, и тоже не относится к нашему делу. Теперь он без работы, и не на что жить.
– Так, все же, что относится к нашему делу, Отто? – вскрикивает Филипп. – Говорите по делу!
Терпение его лопнуло. Лицо искажено нервной гримасой. Подозрение вспыхнуло в его душе и буквально съедает его. Причастность к плакату социал-демократов выводит его из себя. Если у Кристины случилось то, что он предполагает, вот тогда будет настоящая причастность. Филипп начинает быстро идти, словно кто-то его преследует. Отто за ним. Обошли небольшой сад и снова стоят у красного фонаря.
– Доктор, что вы за адвокат, если у вас нет терпения – выслушать человека. Речь о девушке Тролдхен, и это относится к нашему делу. Она – дочь этого безработного чиновника. Такая маленькая кошечка, мягкая, нежная, ароматная, как горячий хлеб. Восемнадцати лет. На ее заработке держится вся семья. Она занимается пришиванием петель на шелковых рубашках для дам. Вы, несомненно, знакомы с Тролдхен?
