– Нет, Отто. Весьма сожалею, но я не знаком с никакой Тролдхен.
– Как это вы ее не знаете? Что вы за мужчина, если не положили на нее глаз? Действительно, в этих делах вы ведете себя очень странно. Каждый мужчина в нашем переулке положил глаз на Тролдхен. Я – тоже. Ну, и лидер Уда. Но этот человек положил на нее не только глаз. Доктор, своими глазами я видел в коридоре нашего дома, что не только глаз. Я тут же подумал: «Погоди-погоди, человек, эту петлю я заброшу на тебя!» Доктор, в этих делах я тоже веду себя странно. Женщины, доктор, тоже люди, и нечего себя вести с ними таким образом. Женщина тут, женщина там, ребеночек без отца то тут, то там. Нет, доктор, это не дело.
– К делу, Отто! Меня ждут в моей квартире! Мне надо подняться туда!
– Что вы кричите, доктор? Никогда я еще не видел вас таким нервным. Терпение, доктор. Еще немного, и вы поднимитесь к себе. Итак, я пошел к родителям Тролдхен, предупредить об опасности со стороны Уды. И девушку я тоже предупредил и рассказал о всех незаконных детях Уды. Кончилось тем, что швырнули Уду со всех ступенек нашего коридора, и он докатился до моих ног. Трудно описать, доктор, скандал, который разразился между нами. Конечно же, ему рассказали, что это я набросил на него тень. Я и не отрицал и сказал ему: человек, который борется во имя лучшего мира, должен сам являть образец. Коммунист, который в моих глазах негодяй, является таким, даже если он коммунист. Ответил мне Уда, что отплатит мне полной мерой. И он это делает, принося мне много бед. Грянула забастовка, и Уда вырастал на глазах со дня на день, командовал забастовочными пикетами. Разъезжает на машине от пикета к пикету. Уже купил себе новые блестящие сапоги, без конца обривает голову, чтоб даже волосок не вырос на затылке, и тогда он перестанет быть похожим на Тельмана. Появился он и передо мной, простым солдатом партии, стоящим в пикете. Рядом, на столбе, висела листовка Эрвина, который был коммунистом, а теперь ушел из партии. Вы, несомненно, слышали о нем. Ведь он был одним из лидеров нашей партии? Нет человека, который не слышал об Эрвине, не так ли, доктор?
– Да, да, Отто, я знаком с Эрвином.
– Доктор, успокойтесь. Любое слово вас нервирует сегодня. Но из-за Эрвина я и сам не раз нервничал. Болит у меня за него сердце. Странный человек, идет своим путем, но человек хороший. Именно, таким, как он, должен быть коммунист. Он организовал собрание в память убитого Хейни сына Огня. Вы его еще помните?
– Помню, Отто, хорошо помню.
– Все дело в нем. Его никто никогда не забудет. Эрвин с товарищами отпечатали листовки за свой счет и расклеили на улицах. Увидел Уда одну из них на столбе и приказывает мне, именно, мне, снять листовку и порвать его в клочки. Я отказываюсь. Просто я был не в силах сделать это Эрвину, хотя я не совсем согласен с ним. И тогда Уда начинает орать на меня: «Эрвин подонок, оставил жену с маленьким ребенком, чтобы заниматься любовью с другими женщинами, и этим позорит партию. За эти буржуазные замашки его выгнали из партии». Доктор, не верю я ни одному слову этого мерзавца. Кто говорит о любовных похождениях?! Человек, погрязший в разврате, сделавшийся большим лидером? Высказал я ему все это. Он тут же пригрозил мне товарищеским судом за нарушение дисциплины и отказ подчиняться командиру. И сделал это. Я получил повестку – явиться на партийный суд.
В момент, когда Отто упомянул имя Эрвина и намекнул на какие-то его любовные похождения, мысли Филиппа потекли в иную сторону, и все это показалось ему правдой. Все, сказанное Удой, – правда! Вовсе не случайно Эрвин все время пребывает в доме Леви, и сегодняшняя его поездка с Эдит не случайна. Вечерняя стужа прохватила все его тело, и слабый свет красного фонаря навис над ним знаком ужаса.
– Отто, ты ведь пришел поговорить со мной о своем суде.
– Доктор! Что это пришло вам в голову? Я пришел к вам говорить о моих проблемах? Да нет же, я хотел обсудить с вами проблемы матери убитого Хейни. Старуха просила меня посоветоваться с вами, что я и делаю. Вам знакома мать Хейни?
– Знакома, Отто, знакома, – переступает Филипп с ноги на ногу, хлопает себя по груди. Он должен положить конец этим сложностям, прояснить отношения с Кристиной и Эдит.
– Доктор, перестаньте бить себя в грудь. Вы нервируете и меня. Я, человек, разбирающийся в жалкой жизни, говорю вам, это битье не помогает. Старуха, мать Хейни, похожа на вас. Каждый день казнит себя, набрасывая себе петлю на шею. Из-за всего этого не дает жить ни себе, ни близким. «Отто, – говорит она, – вы проповедуете грубую ложь. Убийца моего сына никогда не был социал-демократом. Сердце матери знает правду. Эмиль Рифке не ваш и не наш. Отто, узнай правду об этом офицере». И я обещал ей это сделать, несмотря на то, что я коммунист и верю тому, что написано в газете. Доктор, Эмиль Рифке, которого социал-демократы представляют, как коммуниста, и схвачен он в штабе коммунистов в дни беспорядков, как сотрудничающий с ними, конечно же, не коммунист, а офицер республиканской полиции, который прокрался в штаб коммунистов, чтобы их подставить. Поговорим начистоту, доктор. Вы знакомы с офицером полиции Эмилем Рифке?
Улица словно скрылась из глаз Филиппа. Отто решил расколдовать в этот вечер все скрытые тени в его, Филиппа, жизни. Лицо его замкнулось, глаза почти закрылись. Все переживания и страдания, которые измучили его, когда Эдит стала невестой Эмиля, пробудились в нем.
«Я поставлю конец всему этому!»
– Доктор, я задал вам вопрос! Вы знакомы с Эмилем Рифке?
– Да, Отто, знаком.
– Не волнуйтесь, доктор. Стоит ли расстраиваться из-за офицера? Вы дрожите, как лист на ветру. Жаль ваши нервы. Значит, вы с ним знакомы. Он, именно, таков, как представил мне его Саул? Мальчик сказал, что у вас с ним общая невеста. Вы волнуетесь, доктор. Почему? Все ваше волнение из-за какого-то офицера? Вы очень странны, доктор. Берегите нервы. Опустите руку и не топчитесь на снегу, обувь у вас промокнет. Доктор, я прошу только правду. Саул сказал мне, что женщина перестала быть невестой офицера и стала вашей невестой, потому что она еврейка, и вы – еврей, а офицер – нацист. Вот это я и хочу узнать: офицер Эмиль Рифке – нацист?
Филипп, очнувшись, приходит в себя. Он точно не знает, каковы политические взгляды Эмиля Рифке, и не интересуется этим. Чувство мести пробуждается в сердце Филиппа вместо прежних страданий и слабости духа. Чувство мести, дремавшее в его душе, пробуждается в полную силу. Он не спрашивает себя, правда это или ложь. Новое чувство захватило его душу. Он кричит, подчиняясь этому чувству.
– Да! Эмиль Рифке – нацист! Несомненно, он нацист!
– Нацист! – вскрикивает и Отто. – Вы хорошо подумали, доктор?
– Нацист. Я никогда не бросаю слова на ветер.
Филипп укрепляет себя в новом чувстве. Оно выводит его из одиночества и приближает к прохожим, скользящим по улице, к их предпраздничному настроению. Он сдал Эмиля его врагам. И не только одного Эмиля, но и Эдит. Никогда он не испытывал к Эдит такой сильной неприязни. Филипп не обращает внимания на Отто, опустившего голову. Он захвачен этим сильным чувством отмщения, и смотрит на освещенное окно своей квартиры с полнейшим равнодушием. Он оттеснит Кристину со своей дороги, как оттеснил Эмиля Рифке.
– Итак, Отто, что ты сделаешь с правдой, которая тебе открылась?
Теперь Отто топчется на снегу под слабым светом красного фонаря.
– Доктор, что я сделаю. Дни теперь не очень подходящие к этой правде, Осталось лишь открыть ее старухе. Но и это – тоже что-то. Старуха обрадуется, что офицер, убивший ее сына, социал-демократа, не социал-демократ. Ну, а мне что делать? Я решил сегодня говорить с вами в открытую. Как мужчина с мужчиной. Вот, и говорю: я был коммунистом и им останусь навсегда. И, как коммунист, подчиняюсь дисциплине, и говорю людям то, что приказывает мне партия, хотя сердце мое этого не принимает. Что делать, если война с нацистами – это главное, и правда о них многих раздражает. Мы заключили с ними перемирие, скрепя сердце и прикрыв рот, и нельзя его нарушать. Но, доктор, придут другие дни, и можно будет отнять руку ото рта. Нацист останется нацистом, а коммунист – коммунистом, и начнется война. А если ничего не изменится, и сердце не соединится с разумом, оно просто умрет. И я говорю вам, как человек с большим опытом жалкой жизни, человек без сердца – не человек. Пойду я, доктор, прямо к старухе, а вы идите своей дорогой. Вас ждут.
Пошел густой снег, отделяя Филиппа от Отто колеблющейся на ветру пеленой. Отто исчез, и Филипп один остался под красным фонарем, глядя на светящееся смутно сквозь снегопад окно своей квартиры.
