— Владислав Игнатьевич, вас можно на минутку?
Сначала у Котова сладко затрепетала душа, но уже через секунду, вспомнив о том, где он провел прошлую ночь, как и с кем, Котов почувствовал жгучий стыд. Колышкин, мельком бросив взгляд на Таню, появившуюся неведомо откуда, понимающе кивнул и присоединился к своей компании.
— Здравствуйте, Таня, — пробормотал Котов.
— Я решила вас найти и нанести ответный визит. Почему-то мне стало скучно. Вы никуда не собирались сегодня?
— Я? — растерянно спросил Котов. — Никуда…
— Может, опять покатаемся на лодке?
Котов не знал, что отвечать. Если бы не загар, то любой увидел бы, как ему стыдно. Тютюка дал короткий импульс, но пробить плюсовую защиту не смог. Оставалось воздействовать на вторую сигнальную.
— Наверно, вы все-таки куда-то собирались… — склонив голову набок, проговорила Таня. — Я вам помешала. Простите!
Она повернулась, но Котов, спохватившись, остановил ее:
— Нет, я правда никуда не собирался. Пойдемте, покатаемся.
Тютюка послал импульс Вале Бубуевой, чтоб она выглянула из окна, но та тоже была защищена — импульс не прошел.
— Дай импульс на кого-нибудь из отдыхающих, пусть крикнут: «Валя!» — подсказал Дубыга.
Но никого, кроме старичков у шахматной доски, поблизости не было. Пришлось остановиться на них.
— Валя! Горничная! — визгливо, но очень громко проблеял один из шахматистов.
Валя, мывшая пол на площадке второго этажа, подошла к окну, высунулась. Как раз в это время Котов и Таня уходили по дорожке от корпуса. Они сразу попали в поле зрения Валентины.
«Какая красивая! — вздохнула она про себя. — Куда мне до нее…» Злости у нее не было ни грамма, только обида, что уродилась такой толстой и непутевой.
— Повышения минуса не регистрирую, — доложил Тютюка разочарованно.
— Ишь ты, какой скорый! — сыронизировал Дубыга. — Конечно, когда она в активном плюсе, это не подействует. Но то, что она сейчас увидела, отложится в памяти. Завтра к утру активный плюс сойдет и она начнет так ревновать, что только держись! Продолжай вести Котова. Я тебя страхую.
Лодку взяли быстро, и Котов, стянув майку, подставил бронзовый торс под солнечный душ. Таня тоже сбросила платьице и смотрелась совершенно очаровательно, хотя на сей раз на ней был купальник. Едва лодка с Котовым и Таней отошла от берега, как на причале появилась компания Колышкина.
— Она ему чуть не в дочки годится, — усмехнулся Лбов. — Может, отобьем?
— А мы? — обиженно спросила Соскина.
Лодка с четверкой уже скользила по воде следом за лодкой Котова и Тани. Лбов греб, девицы кудахтали на корме, а Колышкин развалился на носу лодки.
— Ну что, командир, как насчет отбить?
— Я этого не слышал… — не поднимая век, прищуренных от солнца, буркнул Андрей. — Давай хоть несколько дней не будем сволочами, а? А то вот чурку уже побили, нарушили спокойный отдых… Зачем? Потом, если видел, этот дяденька нам таких пирожков вломить может, что мало не покажется.
— Как скажешь, начальник, — пожал плечами Лбов. — А бабу он себе клевую оторвал.
— Не дрейфь, мы себе лучше купим, — сонно сказал Колышкин, надвигая на нос козырек бейсболки.
— А нас совсем забыли… Ни к черту мы уже не годимся, Элка.
— Ну это ты зря, подруга боевая, — не согласился Колышкин, — может быть, тебя еще ждет в жизни счастье.
— Гы-гы-гы! — радостно заржал Лбов. Он любил юмор.
— Издеваешься? — обиделась Соскина.
— Вполне серьезно. — Андрей важно почесал волосатую грудь. — Конечно, сейчас вы слишком вросли в покупной секс, но ведь когда-нибудь и вас посетит это… любовь.
— Во дает! — Никита аж согнулся, перестав грести.
— Давай без комментариев, а? — проворчал Колышкин. — В конце концов, если имеешь одну извилину между ягодиц, то это лучше не показывать…
Девицы с готовностью прыснули, а Лбов, повернувшись к Колышкину, угрюмо спросил:
— Андрюха, ты чего? Умный стал? Обижусь!
— Не обижайся, это я по дружбе. И не гляди на меня, как Ленин на буржуазию. Продолжаю: ты, Людочка, и ты, Эллочка, — вы просто не понимаете, что можете жить как люди. Небось соплями исходите, когда смотрите всяких там «Рабынь Изаур», а то, что сами рабыни, не понимаете.
— Ишь, Леонс-ио нашелся! — хмыкнул Лбов.
— Да, я Леонсио. А ты — этот, как его… Надсмотрщик там был.
— Франсиско, кажется, — припомнила Соскина.
— Вот именно. На Франсиско тоже мокруха была, как и на тебе.
— Только этого не надо, — предостерегающе сузил глаза Никита.
— Да здесь все свои, чего там. Я ведь тебя тогда выкупил, менты даже заточку отдали, которую ты, как дурак, у Хряка под лопаткой забыл. С пальчиками. Ты ведь у меня в ногах валялся, помнишь?
— Попрекаешь, — у Лбова заходили желваки, — попрекаешь, да?
— Я просто напоминаю, Никитушка. Тебе еще рано забывать, рано… Тебя совесть не мучила, а?
— Ты чего пристал? — уже совсем разъярившись, зашипел Лбов. — Ты меня что, за шестерку держишь?
— Не, за козырного вальта… Не жми кулаки, пацан, пальцы не разогнутся… Ты лучше слушай, наматывай на ус. Если ты посадил подонка на пику — а Хряк был подонок, это все знают, — ты, в общем, поступил нормально и совести особо болеть не из-за чего. Но речь ведь идет не о самом факте, а о мотивах, как говорят наши общие друзья юристы. Ты ведь его запорол не за то, что он подонок, а за то, что не вовремя взялся тебя пугать. Ну и, конечно, за то, что взносы в профсоюз не платил. Заделал ты его дуриком, без моей санкции, так сказать, да еще визитку оставил в виде заточки. Ты бы минимум восемь лет зону топтал, а по первой ходке это очень скучно. Хорошо, что Хряк уже мало что значил, а то была бы разборочка. Мне ведь, чтобы Хряковых ребят перекупить, тоже пришлось разбашлиться немножко. Это, братанок, целая дипломатия была… Да я тогда только об этом и думал: как бы мне за Хряка решку не выписали. Заметь: мне, а не тебе. Потому что знали, ты — это так, пустышка, робот. Им даже в голову прийти не могло, что у меня в команде такие самостоятельные мальчики растут. Но не в этом дело. Вот сегодня я впервые чувствую, что меня за Хряка совесть гложет. Меня! Я его даже не заказывал, а мне совесть мозги ест. Меня ест, а тебя, Лбище, — нет!
Колышкин внезапно вскочил, сел на банку, бешено глядя на Никиту. Тот отшатнулся. Девицы испуганно сжались.
— Понимаешь, — глядя в глаза испуганно моргающему Лбову, продолжил Колышкин с неожиданным жаром, — я впервые почуял, что это грех! Мы с тобой убили человека! Пусть он был весь дерьмовитый, пусть в нем от свиньи и обезьяны гораздо больше, чем от гомо сапиенса, но все-таки он был человек. С матерью, с отцом, даже душа у него была какая-то. Мы заповедь нарушили…
— Заповедь?.. — Лбов мотнул головой, словно стряхивая страшный сон. — Ты свихнулся, что ли? Это ж надо придумать!
— Это не я придумал, это Господь Бог. И если он есть, то тебе за этого Хряка гореть, а мне — за лжесвидетельство.
— Да брось ты, Андрюха, все равно нам всем гореть, — беспечно ввернула Шопина. — А Хряку туда и дорога. Я у него начинала, помню, какая это погань. Я б его все равно отравила, если бы Лоб не приколол. А деньги драл — безбожно. Мне только на косметику хватало.
— Все равно, — упрямо, с каким-то нарождающимся фанатизмом произнес Колышкин, — не мы ему жизнь дали, не нам и отбирать.
— Ну нет, — сквозь зубы процедила Соскина, — это что же выходит? Такое дерьмо — и пальцем не
