Дождь шел вперемежку со снегом. Близилось рождество. Однажды, когда деревня спала, свернувшись калачиком, как промокшая собака, а дома были, как картофелины в плетеной корзинке, которые тьма подмяла под себя, Марии показалось, что она слышит зов жизни. Когда она открыла окно, вошло привидение и проговорило человеческим голосом: «Можно?»
Спрашивай он хоть сто раз, не дождался бы ответа. «Да» застряло у нее в горле, и время, спрессованное опасностью, почти остановилось. Он стоял недвижимо. А потом рванулся, как безумный, и губы его и нетерпеливые руки вдруг умножились и стали десятками губ и рук, и, казалось, достаточно слова, одного слова, чтобы он стал сильным, как гром, и на деревню обрушился свет.
Мария не спрашивала, Ян не говорил. Он отдавал и брал, отдавал и брал, и вся ненависть превратилась в любовь, для которой должно было хватить одной-единственной ночи. Только под утро к Яну вернулась речь, и тогда он сказал голосом, показавшимся Марии оглушительным: «Когда будет можно, приду. Я нашел места, где живет смерть, но я иду с людьми. Мы убиваем смерть, отрубаем ей руки и голову, отрезаем ей дороги и свое оружие заряжаем ненавистью. К тебе я пришел за патронами. Когда дни станут удлиняться, начнет сокращаться время до возвращения. Моим передай привет от живых и молчание от мертвых. Я приду, жди меня!»
Было самое время уходить: утром пошел снег, и ночью к деревне вели уже только следы зверья.
Неделями слышала Мария слова Яна. Они заполняли ей дни и ночи. Страх уже не имел привкуса боли, ожидание подгоняло весну. Конечно, нельзя прожить жизнь в мечтах; Мария молчала, но ловила каждое слово, говорившее о смерти и ненависти. Где-то там ходит рядом и Ян. И то слово, которого прежде никогда не слыхали на селе, теперь звучало, как обозначение гнойного нарыва, как ржа или головня, то слово, которое сельчане произносили с горечью, — это поганое слово «фашизм» Мария ненавидела из-за Яна во сто крат сильнее. Оно было для нее горой, морем, пучиной и погостом, которые ее Ян должен пересечь, чтобы прийти к ней, прийти домой.
Сначала прилетели аисты, перешли болото около леса. Потом расцвели маргаритки, и вспаханная земля пашен громко крикнула: это апрель!
Странные вести распространялись о живых и мертвых. Никто не знал, откуда они приходили, никто не мог сказать, откуда приходит правда, но время, носившее во чреве будущее, позволяло людям шептать о радости.
Леса жили своей жизнью, и родители Яна верили, что калужницы у статуи Девы Марии на конце села — достаточный дар за спасение их сына. Леса жили своей жизнью. Люди говорили, что Высочина мстит за себя, и эта месть незримо и зримо ходила легендой от вырубки до Высокого.
Время шло. Время зрело.
Время, которое уже не знало, куда деваться, должно было породить взрыв!
И взрыв произошел!
Никто не помнит, кто первым услышал призыв о помощи городу за семью лесами, кто услышал выстрелы, принесенные ветром, прозвучавшие где-то далеко-далеко, но только мужчины вдруг распрямились. В ту ночь происходили вещи, которые у женщин вызывают только слезы. Матери знали, почему они плачут: пули любви разят сильно, но совсем другое дело, когда течет кровь. В воздухе скрещивались приказы, которые выкрикивала смерть. Ненависть и надежда пылали и сжимали кулаки. И в них бушевал пламень мая, который никто не мог задушить, даже время. От самых корней поднимается ввысь этот голос, этот дух и хвала, ненавидящие смерть.
— Ура! — кричала, казалось, сама земля, и, хотя Мария услышала только последний звук, она узнала голос Яна. Он звучал со всех сторон. В каждом выстреле, звучащем вокруг деревни, пугавшем зверей и людские сердца. Но в деревне стояла тишина.
Дети, приоткрыв рты, слушали слова, жалкие и хвастливые, полные оборотов «вот если бы» и «а вот я», прерываемые многозначительными паузами. При этом морщина, прорезавшая лоб отца, становилась глубже, чем ручей в весеннее половодье. А потом настала ночь. Спящие просыпались при каждом выстреле, приближавшемся к деревне.
А утром случилось это.
Никто не знает, кто первым выкрикнул имя Яна. Может быть, это не был крик, иной раз и восклицание звучит набатом. Все сердца звучали. В деревню пришел Ян, ио он был не один. Дюжина парней стояла там, как будто ждала приглашения. И Ян среди них. У кого винтовка, у кого автомат. Никто не знает, кто разбудил деревню, но все бежали, и каждый утверждал, что это он их увидел первым.
Очень может быть, что отец и мать увидели Яна на секунду раньше, чем Мария. Теперь она с ним, глаза ее полны слез. Из дому его уводили убийцы, домой его привела любовь.
А потом все парни из этой дюжины повернулись, как по команде, кругом и разошлись кто куда. Глаза, воспаленные от ночных и дневных бдений, ноги, наспотыкавшиеся во мху, руки, ободранные колючим кустарником, обратились к жизни. Франсуа и Ганс, Николай и Йозеф, Франтишек и как там еще звали этих юношей — все разошлись. А Ян остался. Дюжина родных очагов, и каждый пахнет по-своему, но все они схожи между собой — матерью, женой, Марией.
Йозеф Рыбак
Народный дом
Целый день шел дождь, и, когда он кончился, воздух еще долго был влажным и холодным, а во дворе мокро блестели каменные плитки. В свете фонарей двор походил на гладкое тело огромной рыбы, попавшей на сушу и теперь умиравшей. В черном небе висели мрачные тучи, и молнии время от времени прорезали их. Мелкий, ленивый дождик моросил до самого вечера.
Двор спал. Ночь казалась тихой.
Но уже вторую ночь где-то на окраине Праги раздавалась артиллерийская стрельба. У нее был свой, зловещий ритм. С наступлением сумерек орудия били с упорной сосредоточенностью заведенного механизма, и звуки взрывов плыли над восставшим городом. Взрывы были совсем близко, будто стреляли по находящимся неподалеку гранитным скалам.
Мы вышли из дома и сели на ступеньки перед зданием, где разместились типография и ротаторная. Прошло два часа.
Сидя в полной темноте, мы молча смотрели вверх. Когда кто-то из нас закурил, осветив на секунду наши лица, в углу двора сдвинулась с места темная фигура и приблизилась к нам. Подойдя, человек направил на нас электрический фонарик.
— Все в порядке, товарищ, — сказали мы.
— Стреляют, — произнес часовой.
— Это шёрнеровцы.
— Они хотят сдаться американцам.
— Они хотят войти в Прагу и закрепиться в ней.
— И уничтожить Прагу, как и Варшаву, — сказал часовой. — Господи, хоть бы кто-нибудь дал им по морде!
— Они вынуждены будут разрушать одну баррикаду за другой.
— Кто придумал строить баррикады? — спросил часовой. — Баррикады спасли Прагу, это факт.
Мы докурили и спустились в подвал. До войны здесь был винный склад. А сейчас кислым, спертым воздухом здесь дышали люди, в одежде и обуви лежавшие прямо на земле.
Мы осторожно пробирались между ними. Какая-то женщина испуганно подняла голову и спросила:
— Что происходит?
— Ничего. Спите спокойно.
Мы прошли через убежище в помещения, принадлежавшие типографии. Тут были свалены части старых станков, кипы бумаги, остатки металлических лестниц, когда-то ведших из склада в ротаторную. Здесь мы печатали газету, здесь мы отдыхали вместе с наборщиками, когда газета была готова и отправлена для распространения на баррикады.
