— О, полагаю, да. Увы, Бриджид не была совершеннолетней, когда позировала.
— А вы?..
— Девятнадцать лет. — Он пожал плечами и поднял руки ладонями вперед, словно сдавался. — Она была очень развита для своих лет. Но это вызвало бы скандал. Слишком большая неприятность для Бриджид, хотя я ни в грош не ставил чужое мнение.
— Вы когда-нибудь еще писали ее?
— Нет. Она умерла вскоре после нашего маленького сожжения на костре. В своем интернате в Давосе от заражения крови. — Джон сделал шаг к портрету, будто решив поближе рассмотреть отражение в зеркале. — Она была уже два года как мертва, когда я взялся за эту картину. Я скучал по Бриджид. И я вписал ее сюда как… полагаю, вы назвали бы это ангелом-хранителем. В то время я действительно чувствовал ее дух рядом с собой, ее чудесный свободный дух. Я измучился. Полагаю, даже ангелы способны терять надежду в тех, кого они стараются охранить.
— Измучились? Почему?
— Как я сказал, умерла она от заражения крови. Результат того, что какая-то безрассудная одноклассница попыталась избавить Бриджид от четырехмесячного плода. И — да, ребенок был мой. У вас это вызывает отвращение?
Моргнув пару раз, Эйхо произнесла:
— Ничто человеческое не вызывает во мне отвращения.
— Мы предались любви после того, как съели зефирины, а раздевая друг друга, стряхивали пепел сгоревшего холста. — Глаза у Рэнсома были закрыты, но тревожны. — Теплая ночь. Яркая звезда. Помню, какими липкими были у нас губы после зефира. И какой прекрасной виделась мне композиция — Бриджид коленопреклоненная. В ту первую ночь единственной краткой идиллии в наших с ней жизнях.
— Вы знали о ребенке?
— Бриджид написала мне. О беременности упомянула вскользь. Писала, чтобы я не беспокоился, она об этом позаботится. — На какой-то миг показалось, что глаза у него подернулись пеплом от омерзения к себе. — Женщины, получается, всегда наделяли меня благом сомнения.
— Вам никак не удается убедить ни одну из нас в том, что вы заслуживаете сострадания. Вы были неопытны, вот и все. Простите, но порой вляпываешься в дерьмо. И все равно для всех нас жива надежда — по обе стороны небес.
Отыскивая бутылку «Шато Петрус», которую Рэнсом предложил распить за ужином, Эйхо услышала, как Сайера с кем-то разговаривает. Она приоткрыла еще одну дверь между винным погребом с его выложенными из камня стенами и кухней и увидела Тайю, сидевшую за стойкой с кружкой кофе в руках. Эйхо улыбнулась, но Тайя лишь посмотрела пристально, а потом нарочно отвела взгляд.
— А-а, она приходит и уходит, — сказал о Тайе Рэнсом после того, как Сайера, подав им суп, скрылась на кухне.
— Почему не ужинает с нами?
— Уже поздно. Думаю, она уже поела.
— Тайя сегодня здесь ночует?
— Она предпочитает оставаться на катере, если шторма не предвидится.
Эйхо попробовала суп.
— Это она выбрала меня для вас? Только мне кажется, что я ей совсем не нравлюсь.
— Вы ведь не так думаете.
— Я не знаю, что думать. Иногда на меня такое находит.
— Я велю ей держаться подальше от этого дома, пока вы…
— Нет, прошу вас! Вообще-то я и правда в чем-то виновата. — Эйхо откинулась на спинку стула, водя пальцем по рисунку на скатерти. — Ее вы знаете дольше, чем всех женщин Рэнсома. Вы когда-нибудь писали Тайю? Или вы и над этим пеплом поджаривали зефирины?
— Это было бы сродни попытке написать маску внутри маски, — с сожалением произнес Рэнсом. — Я такие глубины одиночества выписать не в силах. Иногда… она для меня как темный призрак, замкнутый в мире ночи, представить себе который я не могу. Тайя всегда знала, что я не могу ее написать. — Художник поник головой, словно скрывая игру чувств в своих глазах. — Она понимает.
11
Клиника Ноуль-Рембара, престижное лечебное учреждение для хорошо обеспеченных пациентов с различными дурными пристрастиями или эмоциональными травмами, располагалась в пригороде Бостона неподалеку от Уэлсли-колледжа. Территорию Ноуль-Рембара украшали манящие взгляд лужайки, выложенные кирпичом тропинки, могучие дубы, падубы и кедры, а также роскошные рододендроны, в конце весны вспыхивающие пламенем изумительных цветов. В середине же декабря голые ветви деревьев и кустарников покрывали лед со снегом. Днем, двадцать минут второго, солнце еле-еле проглядывало — легкий намек на светлое пятно среди многих слоев серых облаков, обещающих еще больше снега.
Штатного психиатра Марка Госдена, с которым Питер договорился о встрече, судьба обделила ростом и статью. Он походил на киноактера Барни Раббла в толстенных очках. Когда погода позволяла, Марк обедал на свежем воздухе. Питер составил ему компанию. Он пил кофе из автомата и ел предложенное Госденом печенье из овсяной муки, испеченное матушкой Марка. Питер не спросил, живет ли психиатр все еще вместе с ней.
— У нас учреждение добровольное, — объяснял Госден. — Последний раз Валери пробыла здесь пять месяцев. Три недели назад ушла отсюда, хотя я считал, что это не пойдет ей на пользу.
— Кто оплачивал лечение?
— Знаю только, что счета отправлялись на какой-то адрес в Нью-Йорк и оплачивались без задержек.
— Сколько раз Валери находилась здесь?
— Последний ее курс был четвертым.
Питер заметил, как сзади к ним осторожно подходит молодая женщина. Поймав взгляд Питера, она приложила палец к губам, потом указала на Госдена и озорно улыбнулась. Варежки, пришитые к манжетам ее пуховой куртки, свободно болтались. У женщины было невероятно маленькое личико, по сторонам которого уши топорщились, как ручки у кувшина. Несмотря на улыбку, Питер увидел в ее глазах пустоту безгрешного расстройства.
— И вы полагаете, что ее шансы выжить вне клиники невелики?
Психиатр поморщился:
— Мне не подобает обсуждать это с вами, следователь.
— Где я могу отыскать Валери?
Госден стряхнул крошки хлеба с колен, отпил бульона из обеденного термоса.
— Ну вот опять. Это конфиденциальные сведения, если, разумеется, у вас нет постановления суда.
Когда врач опустил термос, молодая женщина, по-видимому, подумал Питер, еще подросток, закрыла промерзшими ладонями ему глаза. Госден недовольно передернулся, потом выдавил улыбку.
— Кто бы это мог быть? Знаю! Бритни Спирс!
Девушка убрала руки.
— Да-да! — Она сделала перед ними пируэт, отчего варежки замелькали в воздухе, и изучающе посмотрела на Питера.
— Вот те раз! — воскликнул Госден. — Это же Сидни Нова! — Он бросил взгляд на часы и произнес с притворным волнением: — Сидни, разве вы не знаете, что я опаздываю? Боюсь, сегодня у меня нет времени на песенку. — Закрыв коробочку, где хранился обед, он встал со скамейки, глядя на Питера. — Прошу извинить, но у меня действительно сейчас семинар для врачей, обучающихся у нас технике психиатрии. Не обессудьте, но больше я вам ничем не смогу помочь.
