кому обратиться за помощью? Нельзя же за один промах выбросить человека в черную дыру. Но обратиться не к кому. Начальник политчасти отсутствует, начальник лагеря и раньше искоса на меня смотрел, т. е. от него ждать помощи не стоит.
Поговорить хотя бы с товарищами, с друзьями. Но их нет. Рабочие бригады давно вышли на заводы и стройки. Последняя надежда — Саша. Но, оказывается, и он с бригадой вышел на завод. Трудно мне собраться с мыслями. Что он сказал, дежурный тот? Собрать вещи? Что такое вещи?
Личная собственность военнопленного согласно официальному уставу состояла из следующих предметов:
• одежда, которая надета на тело;
• ложка как наиболее важный инструмент военнопленного;
• котелок как наиболее важная посуда;
• бумажник с фотографиями родных и близких, если таковой остался у пленного после первого обыска при взятии в плен.
И все!
А что у меня есть? Есть ложка-реликвия, которую я смастерил в новогодний день 1944 года на судоверфи в Красноармейске, но котелка нет. Для членов актива суп да каша выдаются в мисках, которые находятся на кухне. Никаких личных сувениров из дома нет, потому что при вылете на фронт членам экипажей не разрешалось иметь с собой других материалов, кроме простого удостоверения личности.
Зато у меня была целая библиотека как политической тематики, так и беллетристика жанра. Был целый архив конспектов для работы с кружками изучения краткого курса истории ВКП(б), истории рабочего движения Германии, исторического материализма и т. п. Были открытки, полученные от родителей начиная с 1945 года, и фотографии, снятые в лагере официальным фотографом. Были письменные принадлежности, запасная пара обуви, некоторые предметы обмундирования (шаровары, гимнастерка военного происхождения), предназначенные преимущественно для маскировки на «нецензурованных» экскурсиях и пр.
В результате того, что в переселении из торфяного лагеря в д. Пыра на 96-й химзавод я участвовал не рядовым военнопленным, а на должности командира роты, объем личного имущества при вступлении в новый лагерь уменьшению не подвергался. К тому же весь личный состав торфяников переселился в пустую лагерную зону без того педантичного обыска, которому подвергались вновь прибывшие военнопленные.
А я теперь кто? Курсант, старший актива или рядовой ВП? Собрал я вещи с учетом того, что покамест рядовым еще не являюсь. От старшего повара получил мешок из-под сахара и начал набивать его своим имуществом. Вопрос, кто я, решился скоро и неожиданно. Снова появился дежурный, очевидно, в очень нехорошем настроении.
«
Теперь уже сомнений нет: я вновь стал рядовым военнопленным. Научился я тому, что в политработе советского стиля любой проступок ведет к строжайшему приговору без учета прежних заслуг.
Пошли на проходную, где дежурный передал меня конвоиру, с которым отправились в путь куда — неизвестно. Понятие «психотеррор» в эти годы еще не родилось, но с позиции настоящего времени этот способ изгнания из сферы успешной деятельности, безусловно, можно назвать психотеррором.
Когда опомнился, душа начала болеть не потому, что меня сняли с должности, а потому, что разлука с товарищами, с друзьями опять меня превратила в отшельника. Со многими товарищами в лагере я был знаком еще с 1944 года, когда жили в лагере № 165 Талицы. Вместе прошли переживания торфяного лагеря, вместе жили и работали в довольно сносной обстановке заводского лагеря. А теперь меня отправят куда-нибудь, где ни одного знакомого может не быть. Печально Помнится мне расправа со старшим лагеря — Петром, — который был пойман в объятиях жены одного советского офицера. Его посадили в карцер, а потом перевели в штрафной лагерь.
Интересуюсь, куда направится конвоир. Через двести метров становится ясно, что к ж.д. станции дорога не ведет. Наихудшее опасение могу отбросить, так как пресловутый лагерь «особого режима», куда меня могли отправить, расположен на севере от г. Горького, т. е. на такой дистанции, которую можно преодолеть только железной дорогой.
В пределах досягаемости пешехода есть только лаготделение № 469–1, с жителями которого нередко встречались на заводе и на некоторых стройках. Известно, что там живут не хуже, чем мы жили в лаготделении № 469–3. Не стоит волноваться, посмотрим — увидим.
Лаготделение № 1 расположено на расстоянии около 2 километров от № 3, а процедура принятия военнопленного из другого лагеря выполняется с той же педантичностью, как с вновь прибывшим с Дальнего Востока.
Обыск, дезинфекция, выдача чистого белья, котелка и одеяла. Пугаюсь, когда дежурный ведет меня к жилому помещению. Входная дверь заперта на ключ, окна «защищены» сетками из колючей проволоки. Дверь открывает, жестом просит меня зайти и за мной опять запирает дверь. В сумерках вижу человека, лежащего на нарах. Неприветливо отвечает на мои вопросы. По внешности своей я попал не в то общество. Ношу не военную форму, а штатский костюм, сшитый из материала мундиров. По виду я не «рядовой», но мне удается узнать, что попал в зону «особого режима», которая существует в пределах этого лагеря. В эту зону попадают по разным причинам, в том числе за нарушение дисциплины. Срок пребывания — не менее трех месяцев. Штрафная рота работает на тяжелых участках не 8, а 10 часов, а в лагере люди лишаются свободы движения, заключаются в помещение без какого-либо проветривания, где атмосфера насыщена чадом от курения, испарений и газообразных отходов человеческого организма. В уборную отправляются группами, под стражей ВК (вспомогательная команда, т. е. немцы, которые поддерживали конвоиров).
За месяц существования в этом безумном заключении мне не удалось вырваться из позиции одиночки. Другие штрафники считали меня чужим и сознательно ругали того, кто по внешнему виду принадлежал к «должностным лицам». Тот и другой подозревали, что я доносчик оперуполномоченного.
Прикрепили меня к бригаде землекопов, которая вместе с другими бригадами рыла траншею для укладки канализационного провода. Грунт был легкий, песчаный, глубина траншей над поверхностью территории до — 12 метров. Песок приходилось перелопатить наверх по шести уступам, а норма 8 кубометров на человека в смену. Работа — похожая на стройку пирамид в старом Египте, эффективность ничтожно малая.
Безумие заключалось в том, что рядом стоит крупный шагающий экскаватор, который вырыл бы эту траншею за две-три смены, в то время как сотня военнопленных уже копала почти месяц. Ремонт экскаватора невозможен, отсутствуют запасные части. Работа изнурительная и скучная, а о 100 — процентном выполнении нормы и думать не стоит. Выполняем то на 20, то на 30 процентов. За это срезают суточную порцию хлеба. Получаем 400 г вместо 600 г. Все мои попытки вступить в переговоры с прорабом стройучастка по вопросам государственных норм на земляные работы не увенчались успехом.
Штрафникам запрещается поддерживать контакты любого рода с гражданским населением. У меня есть опыт изложения справочника трудовых норм, чувствуется, что на нашу работу применяется не та норма, но выхода из положения нет. Месяц я копал, и этот месяц помнится особенным не только по причине тяжелой и тупой работы.
Еще в прежнем лагере мне пришлось убедиться в том, что оперативный отдел завербовал из личного состава военнопленных и организационно поддерживал целую систему доносчиков, цель деятельности которых тогда не понимал. На выявление подпольных фашистских группировок или на раскрытие тайных нарушений дисциплины были направлены действия этой организации? Нельзя было определить. Но мы знали, что любое высказывание, сделанное в кругу товарищей, могло быть доведено до сведения оперативного отдела. Не исключено, что наилучший друг работал верным слугой советской разведки. Некоторые из «бегунов», как мы их звали, демаскировались неосторожностью их заказчиков.
