Приятно идти пешком по городу… В том смысле, разумеется, что – свободными. Сразу ощущается какая-то уверенность в будущем. Хотя, что за него беспокоиться, за будущее. Оно тем короче, чем длиннее прошлое. Вот еще на один день одно стало больше, а другое меньше. Но все равно приятно. Но стоит вспомнить, что ходить пешком по городу нам так же опасно, как заявиться в гости к Сказкину, хорошее настроение сразу портится.
До машины Антоныча мы дошли дворами, проверяясь. Как разведка, за двадцать минут. Пора возвращаться во владения приветливой Веры Николаевны, и желательно без хвоста. Кто были те двое – посланники Гюнтера или Сказкина, – неважно. Важно другое: нам напомнили, чего мы стоим. Ничего.
– Да, любимая, – трогательно говорит Гриша, прикладывая трубку к уху. – Нет, все хорошо. Нет, никуда не выхожу. Выходные же. А у тебя что? Вулкан?.. Не принимают?! Наверное, я сам прилечу к тебе…
Вот же интересная штука. Взрослые люди. Вулкан загадил всю Европу, и теперь она не может вернуться домой. И в свете разума понятно, что, стало быть, и он к ней прилететь не сможет. Но вот говорит ей это, и она сразу пропитывается благодатью. Вот какой у нее муж. Он всего-то Гриша, и по сравнению с вулканом он просто крошка, а вулкан – огромная гора, и зовут его не просто каким-то имечком, типа Гриша, а – Эйяфьятлайокудль. Но что гора и это ужасное имя, произнося которое язык можно завязать морским узлом, по сравнению с Гришиной любовью? Оба понимают, что один дурь чешет, а другая как бы не замечает этого. И им обоим от этого хорошо. У них это называется «поддержать», кажется. В одну душу живут. Гриша в Сети бабам стрелки забивает, а Кира на эти стрелки ходит.
– Переживает, – сообщает он, пряча трубку. Но что-то не слышу я в голосе его огорчения и желания сесть на самолет. – Бедная, измаялась там, наверное.
Думаю, эти разлуки – и чем дольше они будут, тем лучше – им обоим на руку. Они начинают вспоминать, что любят друг друга, и не представляют себя раздельно. Но Грише затянувшееся расставание нынче больше на руку, чем Кире. На руку – чтобы не сказать больше.
Ковер Гриша и Гера вынули из машины и забрали с собой. «Крузер» все одно не угонят – с такими приметами никто не рискнет его даже не красть, а покупать за запчасти. А вот ковер – хотя смутная и непонятная, но все-таки надежда на наше социальное оздоровление. И, потом, больших денег он, наверное, стоит. Хотя вид у него – я бы в гараже не постелил.
В санатории Антоныч снова от нас отделился. Как и любой оттянувший срок, он теперь думал только об одном – о Вере Николаевне. Его отсутствие и задало, видимо, тему разговора среди нас, оставшихся в номере.
– Не понимаю я этих настроений, – говорит Гриша, потягивая кофе из фарфоровой чашечки. В ресторане этого пансионата чашечки фарфоровые. – Как можно с женщиной играть в шахматы? Не под стволом ружья, не на пьяную голову, а совершенно трезвым и без принуждения – много лет подряд? Что-то противоестественное есть в этом, вы не находите?
– Ну, может быть, Вера не интересует Антоныча как половой партнер, – замечает Гера.
– Ерунда полная. Во-первых, Верочка кого угодно может заинтересовать как партнер. Во-вторых, если меня, к примеру, женщина не интересует, какого черта я буду с ней в шахматы играть?
В Гришиной уверенности есть разумное начало. И вообще, это же оскорбление женщины – играть с ней в шахматы. Расставляя фигуры и ходя конем, ты как бы объясняешь ей, что ни на что больше она не годится.
– Может, Антоныч просто не догадывается, что ей не в шахматы с ним играть хочется? Заметили – это она его пригласила, а не он ее? Мужик он статный, и она как бы намекает ему: а не поиграть ли нам в шахматы?..
– И так пять лет? – спрашиваю я.
– Может, Антонычу подсказать?
– А он снова рассердится, – пообещал Гера. – В каждом из нас есть странности. Я вот спонсировал литературный клуб. А Антоныч играет с Верочкой в шахматы.
– Но это же ненормально?
– Нормально, – говорю я, – если Верочка продолжает с ним играть.
– Может, она ему просто отказать не может? – Гриша поднимается, чтобы налить из кофейника еще.
– Не могла бы, он бы с ней не в шахматы играл.
– Предлагаю сходить к Верочке, – Гера кусает губу. – Нужно отозвать Антоныча и сказать, что нам горько смотреть на эти рокировки, мы удручены.
– В том смысле, что нам пора валить отсюда, пока снова не засекли?
– Вот именно.
Гриша огорчен. Кофе ему понравился, но смаковать некогда – мы поднялись и задвинули стулья.
– Нет, это ненормально, – говорит он, когда мы вошли на второй этаж. – Я так понимаю… Вот захотелось Верочке Антоныча… очень захотелось. Но женщина она скромная, субтильная и сказать: «Антоныч, возьми меня» – не может. И она ему говорит, надеясь на понимание: «А не поставить ли нам сицилианскую защиту?» Антоныч понимает, что женщина к нему тянется, и тоже испытывает страсть. Но, как человек порядочный, он не может сказать: «Верочка, давай-ка я возьму тебя?» И вот расставляют они фигуры… И Верочка говорит: «Пешкой иду…» То есть – смотри, я вся такая беззащитная, маленькая, трепетная и ни в коем случае не давлю на тебя. Хочешь – руби. Я согласная. Антоныч понимает это, но все еще колеблется.
– И слоном так по диагонали, – добавляет Гера, – нежно и тихо: «Шах…»
– А Верочка, вместо того чтобы сдаться, заслоняет короля ладьей. Машинально. Нет ничего хуже доступной женщины. И Антоныч, видя крепость, вместо того чтобы взломать оборону, уже сомневается – а так ли доступна Верочка, как ему кажется?
– И продолжается это пять лет, – снова говорю я.
Полные убеждения, мы дошли наконец до кабинета Веры Николаевны. Гера заглянул внутрь, и на мгновение мы потеряли его из виду. Он как бы находился меж двух пространств, не принадлежа ни одному. Когда же снова появился в коридоре, взгляд его был беспомощен и мутен. Он снова потянул дверь на себя и снова заглянул. Грише это надоело, и он попытался зайти внутрь вместе с Герой. Но произошло неожиданное. Несмотря на клятву никогда не вставать на пути друг друга, данную нами около тридцати лет назад, Гера оттолкнул Гришу, закрыл дверь и расставил руки в стороны.
– Они заняты.
– Да брось ты! – усмехнулся Гриша и снова превратился в бульдозер.
Гера выбросил вперед руку.
– Я не понял… – озадаченно пробормотал Гриша.
– Туда нельзя.
– Почему? – удивился я. Поведение Геры и мне показалось странным.
– Она ставит ему…
– Мат?
– Нет, – решительно отрезал Гера.
– Шах? Укол? – спросили мы с Гришей по очереди.
– Товарищи… – заговорил вдруг Гера языком замшелого партократа. – В такие минуты человека даже змея не жалит.
Гриша продолжал откровенно тупить, в меня же начало прокрадываться озарение. Как бы то ни было, голова посветлела.
– Это не тот случай, – спросил я Геру, – когда на Руси в церквях даже в колокола не били, чтобы не мешать нересту осетровых?
Гера, подумав, коротко кивнул.
– Ах он, мерзавец… – восхитился я. – Он всех провел!
Мы топтались в коридоре, в растерянности поглядывая друг на друга. Длилось событие, и событие это было для нас куда более значительное, чем обращение Савла в Павла для христианства. Означало оно только одно: все годы работы в санатории и все годы после Антоныч и Вера играли в шахматы, и ни один из
