механизмы, ковочные и чеканочные прессы, штамповочные молоты, кантователи, дисковые пилы лежали во дворе в рогоже и ящиках. Только в дальнем конце пролета грузно темнело объемистое сооружение, похожее издали на пьедестал памятника. Это был пневматический молот, наконец поднятый и утвержденный на фундаменте.
Неподалеку от нового цеха видна была старая кузня. Ее огни тускло светились сквозь закопченные стекла, да и вся она рядом с красавцем цехом казалась еще ничтожнее и грязнее, чем обычно. Там по- прежнему работали, но дни старой кузни были сочтены. Ребята оттуда то и дело бегали любоваться на новое оборудование.
Одновременно с этим цехом была перестроена столовая. В первый же день кузнецы облюбовали уютный столик в углу, подальше от крикливого радиорупора.
– А ну, и я к вам! – сказал, подходя, Слижюс.
Заказали обед, поставили пиво и вспомнили о Нарбутасе. Копытов сказал, обводя широким жестом столовую с ее цветами на столах и картинами на стенах:
– Как бы это понравилось Антанасу, а? Он ведь знал толк в красивых вещах.
Виткус подтвердил:
– Да, уж такого щеголя, как наш Антанас, надо поискать.
Чем дальше, тем больше маленький старый кузнец становился легендой завода. Юнцы, только пришедшие в цех из ремесленных училищ, по правде сказать, считали Нарбутаса личностью вымышленной. Они просто не верили всем этим живописным байкам о его необыкновенной силе, фатовстве, ошеломительном остроумии и непревзойденном искусстве кузнеца. Еще в училище их предупреждали, что для старых подручных нет большего удовольствия, чем разыгрывать желторотых ремесленников.
Зайончковский пожал плечами.
– Так-то оно так, – сказал он. – Антанас – мужик невредный. А все ж, между нами говоря, он был порядочным задирой и хвастуном. И за что только люди его так любили…
Виткус вздохнул и сказал:
– Любовь есть любовь…
На этот раз никто не спорил с Виткусом: да, любовь есть любовь…
– А все-таки, мужчины, – сказал Копытов, хмурясь, – надо бы раздобыть адресок его родичей и черкнуть ему парочку слов туда, в Укмерге, или где он там. Старику это было бы приятно…
Он замолчал. Потом буркнул:
– Да и вообще…
– Что вообще? – спросил Слижюс.
– Ну, вообще… как он там и что… Мы ж ни черта о нем не знаем…
Друзья переглянулись. Одна и та же мысль мелькнула у всех. Никто не решился высказать ее. Сделал это со свойственной ему резкостью Зайончковский:
– Жив ли он еще?
Наступило молчание.
За соседним столиком кто-то сказал:
– Жив.
Там сидели подручные, расположившиеся, как обычно, рядом с кузнецами.
– Кто это сказал? – спросил Слижюс.
– Я… – ответил, смутившись, Губерт.
– А ты откуда знаешь?
– Кто? Я?…
– Тебе сказал кто-нибудь? Да что ты молчишь?
– Я ничего не знаю, – проворчал юноша.
– А почему ж ты сказал, он жив?
– Я просто так думаю.
– Ах, ты просто так думаешь. А ну-ка, подойди поближе… Давай, давай веселей.
Подручный нехотя приблизился. Копытов и Слижюс взяли его в оборот, и в конце концов Губерт признался, что случайно встретил Нарбутаса на улице и проводил его домой.
– Что ж ты молчал до сих пор?
Губерт пробормотал, отвернувшись:
– А он не велел мне говорить…
Чувствовалось, что Нарбутас по-прежнему оставался для своего бывшего подручного высшим авторитетом. Губерт ни за что не хотел сказать, когда он встретил старого кузнеца.
– Он мне сказал – не говорить, – упрямо повторял молотобоец.
Только после того, как Слижюс напугал Губерта, что из-за него «старик подохнет, как пес под забором», а Копытов добавил, что, «может, он уже сейчас труп», струхнувший подручный признался, что встреча
