Олимп. Павл. Не так, не так.
И еще она сказала, что надо решить, что делать дальше. Все закричали: «Перенести! Перенести!»
Перевалова. Кто «за»?
Все «за»!!!
Постановили:
Собрание перенести на следующую неделю. Поручить Переваловой Г., Орликовой Н. и Чупрову Кольке подготовить как следует.
Тут старшая пионервож. сказала:
— Нечего все объяснять тем, что от вас ушел Боря Синицын. А вы-то сами, что совсем маленькие? Нянька вам нужна? Но если вы не можете сработаться и подружиться с Аленой Братусь, то мы вам дадим другого пионервожатого, а ее передвинем в другой класс.
Орликова. А зачем ее передвигать? Алена хорошая, а мы сами виноваты, что…
Я опять не могу записывать. Все орут. Батурин, Кешка Фикус, В. Седых и Ж. Чижиков стучат кулаками по парте и кричат, что не хотят Алену, а хотят пионервожатым парня. Орликова и некот. др. девочки кричат: «Пусть будет Алена!» В общем, ничего понять нельзя.
— Наговорил Егор с гору, все не в пору, — это сказал Осипваныч, и все кончили орать.
Верно, какой-то у нас класс дурной стал. Совсем неорганизованный. Г. Перевалова обиделась. Собрание закрыто. Орликова поссорилась с Батуриным.
Вот какой протокол написала Тася Бублянская. Галка Перевалова прочитала его и сказала, что эту ерундистику она подписывать не будет, потому что это не протокол, а филькина грамота и что Тася, наверное, больше всего думала о Батурине, а не о собрании, потому что через каждые два слова — «Батурин да Батурин», будто, кроме него, никого в классе и нет.
В результате Бублянская поссорилась с Переваловой.
Злой Батурин после собрания направился к деду Веретею. Он решил заняться делом и плюнуть на всякие переживания. Он решил стать гордым одиночкой и делать свое дело. Он решил… Э-э, да много чего он решил.
Недалеко от школы к нему прицепился Кешка Фикус:
— Ты куда, Батура?
— А тебе что?
— Ты правильно насчет этой Алены говорил, — сказал Фикус и хихикнул.
— А ты-то чего беспокоишься? — спросил Петр. — Тебе-то не все равно, кто у нас будет? Что-то ты больно активный стал.
— Вот и не все равно, — обиженно сказал Кешка. — Я, может, тоже за класс болею. Какой у нас класс был! А теперь… Эх!
— Ладно, не стони! — сказал Батурин и прибавил шаг.
Но Фикус не отставал.
— На реку? — спросил он каким-то странным тоном.
Батурин остановился.
— На реку. А что? — спросил он подозрительно.
— Да нет, ничего, — сказал Фикус, и глазки у него забегали.
— Ну, а раз «ничего», так и отвали, — мрачно сказал Батурин.
Но Фикус забежал спереди и заговорил почему-то шепотом:
— Слушай, Батура, слушай. Хочешь, мы так сделаем, что эту Алену от нас обязательно заберут? Я про нее та-а-акое знаю. Такое!
— Чего ты про нее знаешь? — презрительно сказал Батурин.
— О несмышленый брат мой, пойдем.
Фикус взял Петра за руку и повел. И Батурин пошел за ним, как маленький. Фикус привел его за школу к плотному забору, за которым третий год шло строительство стадиона. Когда они подходили, Кешка втянул голову в плечи, приложил палец к губам, и походка у него сделалась, как у индейца на боевой тропе. Батурин тоже почему-то пригнулся и пошел на цыпочках. Фикус уперся лбом в забор и уставился одним глазом в щелку. Потом он поманил Петра.
— Смотри, смотри, сейчас… целоваться начнут.
— Ну и что?
— Как «ну и что»? — удивился Фикус.
Петр быстро зажал ему рот рукой и оттащил от забора. Фикус возмущенно повторил:
— Как это «ну и что»? Она нас воспитывать должна, а сама целуется? Этак и мы целоваться начнем. А ты-то вот чего, как рак вареный?
— Жарко, — отвернувшись, сказал Батурин.
— А может…
— Что «может»?
— Может, завидно? — хихикнув, спросил Фикус.
— Балда ты! — сердито пробормотал Батурин. — «Завидно». Да я, может…
Остановись, Петр Батурин! Что ты делаешь, безумный?! Но Батурина, к глубокому сожалению автора, опять занесла эта проклятая прямота характера. Начав, он не мог остановиться и — о позор! — он рассказал гнусному Фикусу про тот вечер на реке! К великому счастью, ему еще как-то удалось удержаться и не назвать имя.
Пока Батурин изливал свою душу перед лицемерным Фикусом, тот молчал, а когда Батурин кончил, он как-то странно посмотрел на него и торжественно заявил:
— О краснокожий брат мой, ты доверил мне великую тайну и я буду ее беречь, как… как… Ну, словом, я молчу и даже не спрашиваю, с кем это ты…
И тут Петр Батурин позеленел. Только сейчас до него дошло, что он натворил, несчастный. Он оторопело посмотрел на Фикуса, отчаянно махнул рукой и умчался.
А Фикус хохотал ему вдогонку. Затем, потирая руки, не спеша направился к школе. О, этот Фикус! Не хотел бы я оказаться на месте Петра Батурина! Ох, не хотел бы!
Еще счастье, что следующий день был воскресенье и осталось время обдумать свой нехороший поступок и, может быть, принять кое-какие меры. Весь остаток субботы, ночь с субботы на воскресенье и половину воскресенья Батурин обдумывал, переживал, мучился, страдал, метался, шатался как неприкаянный по городу, лишился аппетита, стонал и хватался за голову. В воскресенье он отправился отыскивать гнусного Фикуса, который таким подлым способом выманил его тайну.
Около Дворца культуры попался ему спешащий куда-то с нотной папкой Витя Пискарев. Очень такой деловой, чистенький, веселый.
— Здравствуй, Петя, — вежливо сказал Витя и хотел идти дальше, но Батурин, сам не зная зачем, задержал его.
— Куда торопишься? — спросил он довольно грубо.
— К учительнице по музыке, — опять вежливо говорит Витя. — Ты извини, я опаздываю.
— Подождешь, — говорит Батурин. — Я тебе кое-что сказать должен.
— Ну, говори, только побыстрей, пожалуйста.
— А ты знаешь, что мне от тебя житья нет?!
— От меня? — очень удивился Витя.
— Ага! — сказал Батурин и дал ему легкого тычка.
— Ты что? — обиженно спросил Витя и покрутил пальцем около виска. — Того… немножко?
Вот этого ему, наверное, не следовало говорить, потому что Батурину в его состоянии было одной
