мытая и, по местным понятиям, очень дорогая. Ходили подростками гулять по улице Ленина, сиживали, развалясь, за белыми жестяными столиками перед модным пивняком «Баварский двор», наблюдая вприщур, как одна девица, толстая, с толстой косой, выметает домашним веником из газона цепкие бумажки, а две другие, в дорогом прикиде и с дешевыми местными личиками, томно усаживаются в пожилой Volkswagen Golf. Улица Ленина, Заводская площадь — это и был настоящий город-городок, все остальное тонуло в пыли и безвестности. Все центровые девицы, несшие свое самомнение на высоченных, как колья, каблуках, обращали ноль внимания на прыщавую гопоту, подвалившую «в город» дернуть пивка на своих беспородных умурзанных байках. Продвинутая тусовка, что клубилась по вечерам у подножия маленького черненького Чехова, читавшего неизвестно чью черненькую книжку, оттирала «быдляк» в жесткие кусты.
Тогда Максим Т. Ермаков, к тому времени насмотревшийся по видаку голливудского кина, придумал прикол, составлявший теперь единственное хорошее воспоминание, вывезенное из родного Замкадья в холодную Москву. Когда-то, во времена молодости родителей, городок, судя по фотографиям, населяла большая популяция плечистых статуй, наглядно выражавших идеалы времени и белевших в любых мало- мальски пригодных кустах. То были пресловутые девушки с веслом, а также их родственники: вальяжные сталевары с поднятыми забралами, колхозницы с массивными, будто капители колонн, снопами пшеницы, научные юноши со своими научными инструментами, напоминавшими скорее садовый инвентарь, и еще почему-то дискоболы, большие и поменьше, одетые для приличия в гипсовые трусы. Со временем идеалы разрушились, и то же произошло с садово-парковым пантеоном: лишь иногда, где-нибудь в глухом, заросшем сорняками углу можно было наткнуться на изувеченное страшилище, с лицом как след сапога и с пыльной арматуриной вместо руки, на которой иногда болталась, как перчатка, сохранившаяся кисть. Потом и этих калек потихоньку убрали. К моменту, когда Максим Т. Ермаков пошел в одиннадцатый класс, из всего некогда многочисленного семейства уцелело только десять статуй — и только потому, что они располагались по краю крыши самой престижной «сталинки», построенной для самого главного заводского начальства. Заветренные, усохшие, они неясно рисовались на фоне блеклых небес и, будучи изначально разными, теперь казались одинаковыми, напоминая тени или столбы дыма. С течением лет эти последние полубоги явно изменили позы, сгорбились и, вместо того, чтобы глядеть вперед, теперь смотрели вниз, туда, где городские власти недавно сделали пешеходную зону и положили красивую бежевую плитку. Должно быть, зажившимся статуям была привлекательна бездна в семь этажей, им хотелось, наконец, достичь земли и расколоться посреди отпрянувших прохожих на грубые куски, тем восстановив свою утраченную материальность, как люди после смерти восстанавливают душу. Максим Т. Ермаков все это смекнул и придумал, как обыграть.
Для начала он, надев на загустевшую голову мотоциклетный шлем, слазал на разведку. Обнаружив среди укрепленных подъездов один, где железная дверь бессильно цыкала сломанным замком, он проник через незапертый люк на чердак, хрустевший под ногами пыльным керамзитом и бурливший призраками голубей; оттуда, выломав ветхие досточки из слухового окна, попал на крышу, внезапно окатившую его сильным и властным ветром свободы. Здесь каждый шаг отдавался громом; на рыжем кровельном железе, положенном под тем именно углом, чтобы едва можно было держаться на полусогнутых ногах, подпрыгивали чешуйки ржавчины и краски, какой-то жесткий мусор; высохшие лужи по закраинам крыши напоминали тряпки. Статуи здесь выглядели огромными, будто вставшие на задние лапы серые слоны. Растопырившись, приставными шажками пробираясь вдоль балюстрады, местами целой, местами раскрошенной до арматуры, Максим Т. Ермаков облазал всех истуканов. Даже вблизи, даже трогая их израненные руки и шершавые, выбеленные птичьим пометом складки одежд, он не мог определить, из какого они сделаны материала. У одной, судя по всему, женщины в сгибе локтя обнаружился задубевший картонный стаканчик от фруктового мороженого, какого не выпускали и не продавали уже лет десять; многие статуи в профиль напоминали безносых черепах. Для своей акции Максим Т. Ермаков выбрал экземпляр повнушительней — истукана мужского пола и теперь уже неопределенного рода занятий, смотревшего как раз туда, куда нужно: на зачаточную площадь по центру фасада, бывшую куда уютнее мощеной Заводской и даже украшенную круглым фонтанчиком, словно посылавшим, при взгляде сверху, мерцающие воздушные поцелуйчики.
На другое утро окраинная гопота на трех ИЖаках и двух «Уралах» прибыла, тарахтя и грузно виляя между цветочными кадками, на маленькую площадь. У Максима Т. Ермакова на плече болтался старый громкоговоритель типа «матюгальник», работавший, однако, благодаря техническим умениям одного из шакалят, на современных батарейках. По счастью, дверь разведанного подъезда не успели починить. На чердаке Максим Т. Ермаков запутался в черных, просмоленных временем, бельевых веревках, поднял, треща керамзитом, облако пыли, отчего все пробитое светом пространство чердака призрачно задвигалось. На крыше резкое солнце превращало кровельное железо в абстрактную косую линейку; Максим Т. Ермаков чувствовал темечком, как горит на красном мотоциклетном шлеме щекотный блик.
Снизу, как и предполагалось, уже доносился шум. Приблизившись к своему истукану — гораздо увереннее, чем вчера, хотя и кособоко, — Максим Т. Ермаков увидал, что к зачаточной площади стекается народ. Сверху люди, состоявшие из голов и выпускаемых-подбираемых ног, напоминали ползущих улиток — ползущих, впрочем, довольно быстро.
— Самоубийца! На крыше самоубийца! Гля, щас прыгнет! — кричали шакалята, разогревая толпу.
При появлении Максима Т. Ермакова маленькая толпа зашумела сильней. Люди пятились, задирали головы, роняли под ноги сумки; запрокинутые лица напоминали тарелки с вареными овощами. Шакалята поддавали жару, вхолостую газуя мотоциклами.
— Эй, ты, божья коровка! — проорал из толпы усатый мужик, чья обтянутая желтой рубахой поясница колыхалась, будто спасательный круг. — Чего надумал, а?! Слезай вниз, а то в милицию сдадим!
— Божья коровка, улети на небко! — хором проскандировали какие-то мелкие пацанчики в надетых задом наперед бейсболках и со счастливым кваканьем брызнули врассыпную.
Максим Т. Ермаков приосанился, насколько позволяла хватающая за ноги высота. Посмотрел на своего сутулого истукана, словно спрашивая: «Готов?» Истукан безмолвствовал. Тяжкая голова его в цилиндрических кудрях, словно накрученных на гигантские бигуди, вплывала в облако, а в облаке, млечном, истонченном на разрыв, сквозило безумие. На побитой скуле гиганта чернела сырая полоса, будто статуя умела плакать дегтем; между рублеными пальцами простертой длани, куда ветрами нанесло немного почвы, дрожал, как игрушка, жесткий проволочный стебелек с каким-то слипшимся, слепеньким цветком.
— Внимание, — произнес Максим Т. Ермаков в жестяной «матюгальник», но забыл поднять щиток у шлема, и поэтому слово, отдаваясь эхом, прозвучало только у него в голове. — Внимание, граждане! — На этот раз мегафонный призыв широко раскатился по всей Заводской, отчего площадь, будто заводная игрушка с мелкими куколками, сделала еще треть тугого оборота и встала.
— Давай, Макся, сообщи! — завопили снизу шакалята, размахивая сдернутыми банданами.
— Давай, толстяк! — поддержали шакалят какие-то девицы, у которых на макушках нестерпимым огнем горели стразовые заколки.
— Граждане, самоубийца не я! Я переговорщик! — Максима Т. Ермакова распирало воодушевление, буквально приподнимало над кровлей, так что подошвы исцарапанных гриндерсов свободно шаркали по рыжему железу. — Вот! Посмотрите на этого человека! — Максим Т. Ермаков взял истукана за израненный локоть. — Много лет он стоит, такой прекрасный. И смотрит на вас, уродов! Ему надоело! Вы его достали, поняли, нет? Он хочет прыгнуть и разбиться на куски. Так попросим его постоять еще десяток лет! Пусть еще полюбуется! На то, какие вы козлы! Пусть потерпит! Куда ему от вас деваться!
Звук, пришедший снизу в ответ, напоминал глухой удар в бубен, сопровождаемый лепетом колокольцев. Толпа вокруг фонтана быстро прибывала, тесня шакалят на их железных муравьях. Справа, со стороны проспекта Ленина, послышалось механическое улюлюканье, и два милицейских автомобиля, лучась мигалками, поплыли утлыми плотиками по людским волнам.
— Не прыгай, друг! Не надо! Жизнь прекрасна! — воскликнул Максим Т. Ермаков и, отбросив за спину мегафон, обнял истукана.
Первое, что он почувствовал, был идущий изнутри статуи цельный, многолетний холод, проникший сквозь куртку и ребра. Затем у Максима Т. Ермакова как бы слегка закружилась голова, отчего небо с потемневшим, как на негативе, безумным облаком дало неожиданный крен. В действительности это истукан, издав надрывный, скрежещущий стон, накренился на своем, пошедшем трещинами, постаменте. В следующую минуту статуя, с треском задирая на Максиме Т. Ермакове вставшую дыбом куртенку, страшным наждаком пройдясь по животу, вырывая из постамента арматуру с кусками бетона, будто корни с комьями
