дождь: под некоторыми фонарями он напоминал просыпанные в беспорядке стальные швейные иголки, под другими было пусто. Максим Т. Ермаков шуршал и прел в тугом гидрокостюме, затянутом на мягкую хватку широкой молнии до самого горла. На крестец больно давила «сковородка» — пластина свинца, под которой, казалось, пекся горячий и едкий пирог. Сверху Максим Т. Ермаков напялил старую ветровку, еще из красногорьевских запасов, и драные джинсы, у которых из-за пухлости неопрена не застегнулась ширинка. Поскольку одеваться пришлось в полной темноте, в тесноте Просто-Наташиного журчащего туалета, извлекая гидрокостюм из-за ледяного на ощупь унитаза, все на Максиме Т. Ермакове сидело плохо, криво, как бывало в детсадовском, что ли, возрасте, когда унизительно теплые одежки натягивали и застегивали чужие невнимательные руки.
По правде говоря, Максим Т. Ермаков тру?сил, как сопливый пацан. Рядом, на пассажирском сиденье, лежал пистолет, поблескивая на разворотах черной гадючьей чешуей, и Максим Т. Ермаков то и дело на него косился. Накануне он отъехал на «ямахе» в какое-то дикое место и там, в глухом овражке, среди папоротников и обросших серыми грибами поваленных стволов, тщательно вылущил обойму, ссыпал пульки за пазуху развалившейся коры и для верности щелкнул пару раз по громадному червивому груздю, не нанеся красавцу ни малейшего урона. И всетаки он не мог отделаться от чувства, что каким-то непостижимым образом одна-единственная пуля осталась в пистолете, что ПММ утаил ее, будто карамельку, за рубчатой щекой.
Чтобы отвлечься от дрожи и дурноты, Максим Т. Ермаков мысленно, шаг за шагом, проследил свои последние действия. Сразу после посещения оврага он рванул обратно в Москву, на Андропова, имея за плечами рюкзак, а в рюкзаке маленькую сумку, куда уместилось все его посмертное имущество. В сумке, помимо свернутого валиком спортивного костюма и пары плотных денежных кирпичей, лежал дешевенький мобильник, тщательно запеленутый во много слоев полиэтилена и тряпья. Эту пенсионерскую модель, похожую на упаковку таблеток, Саша принесла, сунув на дно пакета с продуктами, и так посмотрела на Максима Т. Ермакова намазанными ясными глазищами, будто влюбилась. Лучше сейчас не вспоминать об этом моменте. Сумку Максим Т. Ермаков спрятал немного поодаль от места предполагаемого всплытия, в куче слежавшейся лиственной прели, что скопилась за годы в маленькой мусорной чаще. Как он ни маскировал свой драгоценный клад, как ни забрасывал его старыми запотевшими пластиковыми бутылками и волглыми бумажками, из которых многие были с почерневшими следами сургучей из человеческих задниц, следы работы были видны. Раз десять за вечер Максим Т. Ермаков подавлял в себе порыв смотаться к тем ненадежным кустикам, убедиться, что сумка на месте, подержать в руках. Только присутствие в подъезде дежурных офицеров — на этот раз каких-то особенно сосредоточенных, от сосредоточенности похожих друг на друга, будто братья-близнецы, — удерживало Максима Т. Ермакова от опрометчивого поступка.
Странное это было чувство — прощаться с прежней жизнью. Просто-Наташина блеклая квартирка вдруг сделалась родной, словно Максим Т. Ермаков вырос в этих узеньких стенах. Вещи, принадлежавшие лично квартиранту, прежде никогда не сливались со съемным интерьером, выделялись, трехмерные на плоском, их, при желании, можно было собрать за десять минут, — а вот теперь слились, укоренились. Многое, очень многое приходилось бросать. Компьютер, например, милый обжитой захламленный писюк, с истертой пальцами Максима Т. Ермакова клавиатурой, где от букв остались почернелые скорлупки. Например, мультибрендовую коллекцию шелковых галстуков, почти не ношенных с того момента, как Просто Наташа выбросила одежду; интересно, кому достанутся? Утробные звуки водопроводных труб были как бурчание в собственном животе Максима Т. Ермакова. Почему-то из-за вещей, взывавших отовсюду, куда ни посмотри, сильнее чудилось, что предстоит умирать по-настоящему. По сравнению с маленькой материальностью этой квартирки ближайшее будущее было абсолютно пустым, оно разверзалось перед Максимом Т. Ермаковым, как огромный серый туман. Не верилось, что этот провал может быть заполнен новым бытом, непредставимы были какие-то, ждавшие впереди, кровать, стены, вид из окна. Совершенно не за что было зацепиться, воображение ослепло. Надо было хорошенько выспаться в эту последнюю домашнюю ночь, и Максим Т. Ермаков честно пытался погрузиться в горячий, мурашливый сон, запускавший под веки зеленые огни, но через каждые полчаса просыпался с чувством, будто едет в поезде. Наконец, в самой глубине сырой и грузной августовской ночи настал момент предельного отупения, когда Максим Т. Ермаков вдруг утратил веру в то, что вещи можно купить за деньги.
Все-таки он не выспался. Руки на руле «тойоты», холодные, как на них ни дыши, то и дело утрачивали связь с головой, ушедшей за облака. «Тойота» тащилась медленно, и маленький, как табуретка, фургончик социальных прогнозистов тоже еле плелся позади, фары его, скромно потупленные, расплывались от влаги дрожащими желтыми пятнами. Тем не менее Нагатинский метромост — вот он. Уже середина моста. Приехали. Нарушая все дорожные, уже совершенно неважные, правила, Максим Т. Ермаков припарковался. «Неужели я взаправду делаю это?» — спросил он себя с отстраненным удивлением, выбираясь из автомобильного тепла в мелкую морось, моментально оклеившую руки и щеки своей промозглой субстанцией. Вякнула сигнализация, «тойота» померкла. Социальные прогнозисты тоже встали поодаль, забыв погасить слезящиеся фары, похожие на воспаленные глаза больной собаки; за ветровым стеклом, обсыпанным испариной, Максиму Т. Ермакову почудилось движение двух согласованных теней, из них одна была в теневой двугорбой шляпе. «Забыл пистолет», — подумал Максим Т. Ермаков. Однако ПММ обнаружился в правой руке, угловатый, неловкий, не знающий, куда смотреть.
Максим Т. Ермаков перегнулся через низкую ограду. Вода была густа, черна, как деготь; невозможно было определить, в какую сторону она течет. Громады жилого массива горели, будто головни, на другом берегу и отражались в воде в недостроенном виде, с размазанными, расквашенными огнями. Не верилось, что где-то там, внизу, под слоем дегтя, притаился Вованище, поджидает падения грузного тела, готовится дать телу кислород. «Давай, блин, уже, не тяни», — скомандовал себе Максим Т. Ермаков, краем глаза уловив, что социальные прогнозисты выбираются из своего квадратного фургончика. Как будто они могут помешать. И всетаки приближаются, суки, ступают на цыпочках. Тот, что в шляпе, впереди, другой, здоровый, мешкает и семенит, придерживает, будто рвущегося голубя мира, спущенный с тормоза зонтик: вот, все-таки раскрыл его над твердой начальственной шляпой с тихим хлопком, и сразу зонтик сильно напрягся, будто понимая важность порученной миссии. Ладно, патриоты, сейчас у меня получите, приготовьтесь принять желаемое за действительное. Гидрокостюм на Максиме Т. Ермакове сопел от пота, не давал задрать согнутую ногу на нужную высоту. Тогда Максим Т. Ермаков просто лег на ограждение животом и, ощутив в желудке толстый передавленный ужин, торопливо перевалился.
Речная вода сразу приблизилась, зачмокала, ожил ее плотский женский запах, поплыли, будто масло по черной сковородке, жидкие огни. Теперь Максим Т. Ермаков едва держался заведенной за спину рукой за ледяное перильце и ясно ощущал, что на ногах у него не настоящая обувь, а резиновые боты, сквозь которые прощупывался до последней шероховатости наклонный карниз. «Сейчас свалюсь, не выстрелив, спасать полезут, гады», — быстро подумал он, и правая его рука, ставшая внезапно намного длиннее левой, описала в воздухе странную дугу. Твердый металлический кружок коснулся лба, бровь под ним задрожала, забилась, и на мгновение Максим Т. Ермаков почувствовал насквозь всю суставчатую, злую машинку для убийства, только и ждущую, чтобы указательный на курке дернулся. «Тихо, тихо, тихо», — прошептал Максим Т. Ермаков сквозь стиснутые зубы, и тут его в наморщенный лоб словно лягнула лошадь.
Секунду он был в нигде, с желудком в груди, резкий воздух рвал его на тряпки, черная вода косо неслась на него, из-под него, внезапно ускорив течение, — и тут его оглушило взрывом, гораздо сильнейшим, чем выстрел. Он взорвался в реке, будто первомайский салют, целым облаком свинцовых и желтых пузырей, а наверху двое социальных прогнозистов торопливо заняли то самое место, где только что перевалил через ограду толстый самоубийца. В этом было даже что-то человеческое, потому что люди всегда спешат оказаться ровно на месте трагедии, словно могут что-то предотвратить задним числом или хотя бы понять по свежему следу, оставленному в воздухе. Однако усмешки, которыми обменялись социальные прогнозисты при виде вспухшего в воде мутного пятна, весьма похожего на стоявшее много выше, в серых облаках, мутное пятно луны, — эти усмешки были скептическими.
Максим Т. Ермаков, бесплотный, с воздетыми руками и с ветровкой у горла, погружался в густеющий мрак. Из мрака возникла, тихо бурля, долгоногая тень, резиновая рубчатая лапа легла Максиму Т. Ермакову на плечо, в сизый оскал утопающего ткнулся загубник. Помедлив, тень плавно приложила кулаком по круглой спине объекта, и от этого студенистого сотрясения Максим Т. Ермаков очнулся, втянул немного мертвого, искусственного воздуха. Его голова, бесформенный пузырь, распространяла в напирающей водной толще неровные кольца боли. Голова приоткрыла в воде тяжелые глаза: темнота колыхалась вокруг
