неровными сгустками, и одна из темнот была человеком, близко придвинувшим к Максиму Т. Ермакову стеклянную плоскую морду. В сумраке Максим Т. Ермаков смутно различил за стеклом сырые, набухшие черты, похожие на рыбные консервы в открытой банке, и не узнал Вована с этим толстым бледным носом и безбровым лобным выступом, отливавшим маслянистой белизной.
И все-таки это был, несомненно, Вован. Обернувшись темной лентой вокруг Максима Т. Ермакова, он подхватил его под мышки и, продолжая питать безвкусным воздухом из своего баллона, повлек вперед, против упругого и странно комковатого течения реки. Максим Т. Ермаков, сквозь боль и дурноту, чувствовал, как речная вода, полоща маскировочные одежки, постепенно пропитывает, тут и там, толстый неопрен гидрокостюма; это явственно напоминало что-то — детское зимнее ощущение, когда катаешься с горушки, с ледяной коростой на штанах, и холод протаивает сквозь шерсть и байковый начес.
Если наверху шел дождь, то под водой, казалось, сеялся медленный серый снежок; в узком, едва желтоватом луче фонаря, тлевшего у Вована во лбу, медленно прошла какая-то покореженная, покрытая грубым инеем, железная конструкция. Максиму Т. Ермакову мерещилось, будто он спит и видит бред. Тело его, безвольно повисшее в Вовановых когтях, плохо держало равновесие над жирно густеющим дном, но всякая попытка загрести рукой или ногой пресекалась сверху плотным ударом кулака, от которого сердце Максима Т. Ермакова на секунду превращалось в кляксу. Максим Т. Ермаков давал себя тащить почти вслепую, но все-таки разжмуривался, впускал под веки мутную резь и тогда улавливал сбоку движение еще одной упругой черной ленты в ластах, призрачный свет фонаря, серую струйку пузырьков. Конечно, это удвоение (или утроение, потому что сзади вроде бы маячил дополнительный, похожий на тусклый пластиковый стаканчик, электрический раструб) было иллюзией, порождением зыбкой головы. Желудок Максима Ермакова судорожно сокращался, в ушах стояли тугие шершавые орешки.
Наконец дно косо поднялось, обрисовались покрытые коростой грубые камни, точно попавшие сюда с Луны; сонные рыбешки, висевшие, будто бельевые прищепки, на каких-то осклизлых стеблях, разом прянули прочь — и Максим Т. Ермаков, вздернутый под мышки, внезапно вырвался из плотной, ахнувшей стихии, отяжелел, засучил ногами, выплюнул загубник, вздохнул сырого, живого воздуха, отдававшего дымом костра.
Его грубо волокли задом наперед на низкий берег, выступавший справа и слева драными, мокро блестевшими кустами. Костер и правда горел, красный, как кусок сырого мяса на пару, и Максим Т. Ермаков подумал, что Вован сошел с ума. Тут же он увидал и самого Вована: тот сидел, нахохлившись, в каком-то убогом черном пальтеце и протягивал алые с исподу лапы к жару углей; под глазами его, казалось, было густо насыпано красного перцу, и эти глаза — капли темного масла в багровых морщинах — старательно избегали Максима Т. Ермакова.
Пораженный, Максим Т. Ермаков обернулся к тому, кто его тащил. Незнакомый мужик, каждый бицепс размером с ягодицу взрослого человека, уже освободился от ласт и баллона и теперь стягивал подрасстегнутый шлем, выпрастывая белесые волосики, похожие на мокрое куриное перо. Тем временем из реки, с громадными глянцевыми ластами в воздетой руке и с маской во лбу, выбирался еще один водолаз, поодаль вспучился из тихой воды другой, третий — всего шесть лоснистых, с масками будто красные прожекторы, черных существ. И все они поперли на топкий бережок, бурля взбаламученным илом, на ходу снимая с себя части своей инопланетной анатомии, неразборчиво перекликаясь трубными сырыми голосами. Тут Максима Т. Ермакова повело, сжало болезненной гармошкой, и горький ужин его выплеснулся из утробы в лохматую траву.
Когда он очнулся от краткого, сжавшего мозг небытия, то увидел прямо перед собой простые, как калоши, черные ботинки, на которые налипли пегие прелые листья. Крупно дрожа от холода в мокром неопрене, спускавшем на тело отжатую воду, Максим Т. Ермаков заворочался и грузно перевернулся. Кравцов Сергей Евгеньевич сидел перед ним на корточках, свесив серые кисти рук между маленьких коробчатых колен, и смотрел из глубины своих бесформенных глазниц очень внимательно.
— Ну, здравствуйте, Максим Терентьевич, — произнес он, комфортабельно покачиваясь, будто на рессорах. — Вы все-таки сделали это, поздравляю. Получилось красиво, хотя и совершенно бесполезно.
— Так вы с самого начала?.. — просипел Максим Т. Ермаков, выпучив водянистые глаза на главного головастика страны.
— Разумеется, — снисходительно подтвердил главный головастик. — Мы, собственно, ожидали, что вы предпримете подобную попытку. А тут прибегает к нам человек, — Кравцов коротко кивнул в сторону приподнявшегося, с откляченным задом, Вована, — прибегает и рассказывает: так, мол, и так, собирается ваш объект прыгать в воду для киносъемки, позвал меня тренироваться. Прибежал, между прочим, в тот же самый вечер, когда вы его к себе увезли, дали денег и угостили. Благоухал в нашей скромной конторе вашим французским коньяком. Каково?
На эти слова полусогнутый Вован, не решавшийся ни распрямиться, ни сесть, расплылся в смущенной улыбке и часто-часто заморгал, точно его хвалили, хвалили и перехвалили.
— Ах ты с-сука!.. — и Максим Т. Ермаков, приподнявшись на локте, в который впился треснувший сучок, разразился таким грязнющим матом, который слышал разве что в своем городе-городке от самых продымленных и проспиртованных его обитателей.
Главный государственный урод глядел на Максима Т. Ермакова с вежливым интересом, чуть склонив набок полупрозрачную голову, по которой осторожно, на ощупь, стекали дождевые капли. Водолазы, по одному, по два, подходили поближе, волоча недоснятое снаряжение по черной траве; приоткрытые рты на их бледных от воды физиономиях были как дырки, сделанные указательным пальцем. Улыбка на морде Вована подергивалась, будто ящерица, раздавленная камнем, и, наконец, застыла в неестественном изгибе, а глаза небритого иуды вдруг подернулись самой настоящей, жаркой и дрожащей слезной пеленой.
— Чего он гонит, а? Чего разблажился? — жалобно воззвал Вован ко всем присутствующим, сжимая и разжимая бурые, картофельного цвета, кулаки, тонувшие в рукавах сиротского пальтеца. — Учил его, на себе таскал, он вообще ничего не мог, пузырь говна! Да он бы сдох сегодня, если бы я с ним не надорвался! Артист он, как же! Кинокамера где? Нету кинокамеры! Одни сраные понты, тьфу! — и Вованище, дернув плечами, нахлобучил горбатое пальтишко на самые, покрытые мышиной шерсткой, дряблые уши.
— Ну хорошо, — Кравцов Сергей Евгеньевич хлопнул себя по коленям и с легкостью поднялся в рост. — Этот этап мы с вами, Максим Терентьевич, считайте, прошли. Ущерб, по счастью, минимален: один пистолет Макарова, безвозвратно утонувший. Вот, держите другой, и смотрите, не потеряйте.
С этими словами государственный урод, неприятно хрустнув, вытащил из кармана бесформенных штанов, будто собственную тазовую кость, непроглядно-черный пистолет, еще противней предыдущего. Кто-то из социальных прогнозистов, аккуратно подоспев, вложил оружие в перепачканную, слабую, будто медуза, руку Максима Т. Ермакова. Этот ПММ был гораздо новее того, что утонул, и, как показалось Максиму Т. Ермакову, намного тяжелее. Он был набит смертью, будто кошелек монетами. Одна щека пистолета была тепла — то было неприятное, какоето химическое тепло мужского недоразвитого тела, что скрывалось под грубыми складками ткани, под блестевшим, как чугун, мокрым дождевиком. От прикосновения к этому, хорошо державшемуся в металле, теплу Максим Т. Ермаков содрогнулся.
— Уж не побрезгуйте, Максим Терентьевич, — саркастически произнес главный головастик, не упустивший из виду реакции объекта. — Мой пистолет теперь ваш лучший друг. От его исправности будет зависеть ваш комфорт в самые последние и, поверьте, наиважнейшие в жизни минуты.
— Обломайтесь, — просипел Максим Т. Ермаков, чувствуя, как в голове медленно вращается сгусток дурноты.
В этот момент кусты тряхнуло, и на берег, счищая чтото с толстого рукава, вылез крупный, круглолицый, как будильник, в запотевших овальных очочках, социальный прогнозист. В руке он держал за перекрученный ремень грязную, с одним ужасно вдавленным боком, сумку Максима Т. Ермакова. Вслед за круглолицым появились еще двое подобных ему, лихо воткнули в грунт армейские лопатки и принялись старательно топать, стряхивая с башмаков жирное мочало из мусора, глины и травы.
— Вот, Сергей Евгеньевич, еле нашли, — сообщил круглолицый, предъявляя главному головастику неприглядную находку.
— Что ж, — подытожил главный головастик, — мы здесь на сегодня закончили. Максима Терентьевича домой, к нему врача, и автомобиль его не забудьте отогнать к нему во двор. Что? — обратился он уже другим, резким голосом к взволнованному Вовану, топтавшемуся и тянувшему глотающую, ощипанную шею из землистого воротника.
