Обещание

сечка,
а потом – виноград раздавленный, темно-красная и густая.
...К слову сказать, этот ужас мужчины перед
женской регулой, слабостью – и всеми кровными их делами
очень забавно выглядит: я ношу ее, суку бедную,
словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного...
А она, свесив голову, смотрит мне на ботинки,
лживая, глупая, черная и почему-то сама растерянная.
– Ну что, – говорю, – котенок? долго манипулировать
собираешься? пачкать мне джинсы уличные, пятнать мне
стихотворение —
этой своей идиотской железной жертвенной кровью? —
Собака вздыхает тяжко, и я уже – капитулировал.
Потому что я сам считаю
ее – своей последней любовью.
Ну а последняя любовь – она ведь всегда такая.
Однажды она спала (трех месяцев с чем-то от роду)
и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняя
небесного сенбернара, огромного, будто облако.
А я подумал, что вот – рассыпется в пыль собачка,
но никогда не сможет мне рассказать, какая
была у них там, в небесах, – веселая быстрая скачка
и чего она так завыла, в небесах его догоняя.
Но все, что человек бормочет, видит во снах, поет —
все он потом пересказывает – в словах, принятых
к употреблению.
Так средневековой монахине являлся слепящий Тот
в средневековой рубашке, а не голенький, как растение.
Поэтому утром – сегодня – выпал твой первый снег,
и я сказал тебе: «Мальчик, пойдем погуляем».
Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет.
И ты побежала за мной. Черная, как запятая.
– Вообще-то я зову ее Чуней, но по пачпорту она —
Жозефина
(родители ее – Лайма Даксхунд и Тауро Браун
из Зеленого Города),
поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,
зачем ты нассала в прихожей и как это все называется?
...Если честно, все смерти, чужие болезни, проводы
меня уже сильно достали – я чувствую себя исчервленным.
Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровной
в зеленом заснеженном городе, медленном, как снеготаянье.
А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придет
и на большую просушку возьмет – как маленькую игрушку:
глупое тельце ее, прохладные длинные уши,
трусливое сердце и голый горячий живот —
тогда – я лягу спать (впервые не с тобой),
и вдруг приснится мне: пустынная дорога,
собачий лай и одинокий вой —
и хитрая большая морда бога,
как сенбернар, склонится надо мной.

СТИХИ О ЕЛКЕ

Проснуться в 147 лет, прочитать смс:

«здравствуй, мой обжигающий мальчик»,

изумиться, переспросить: – Почему обжигающий? –

получить очевидный ответ: «потому что ты меня обжигаешь»,

и даже не удивиться, что тебя называют на ты.

– Господи, сколько вас было,

и хоть бы одна собака

сделала отчисленье в мой пенсионный фонд.

Этим летом мне все говорили: объявляй войну, собирай
свое войско! —
ну вот я и собрал: три с половиной калеки.
...Но так уж случилось, что днем
мы с Чуней купили елку,
самую зимнюю елку, срубленную навеки.
Тут-то все стали ее наряжать: и Саша повесил шарик,
и Сеня повесил шарик,
а я взял серебристый Урал (я думал, что это река) и тоже
повесил,
как будто змею из стали, так – чтоб шары засияли
и чтоб огоньки вокзалов засверкали на ветках этих.
– Вот это будет праздник! – я думал. Но чтоб по-хорошему,
то лучше бы – с вечным снегом, с сугробами над головой...
И не беда, что я Чуне
намазал вонючей мазью
ее паршивые уши
и пахнет она – калошей
(да, именно: обыкновенной – советской старой калошей), —
Но эти четыре года – мы были втроем с тобой.
...Я просыпаюсь утром в постели, отяжелевший,
все ужасно болит:
шея, спина, руки.
– Какого хрена, – спрашиваю, – мучить меня любовью,
когда мне надо о пенсии —
думать.
(Желательно персональной.)
– До свиданья, – кричат на площадке друг на друга
соседские дети.
До свиданья, – я отвечаю.
И действительно «до свиданья».
Потому что с утренней елкой, с самой лучшей елкой на свете
не бывает на самом деле ни прощания, ни разлуки.
Ну, а в сумерках (хоть я, конечно, знаю, что в сумерках
спать нельзя)
я забираю с собой на кровать собаку
и тебя к себе забираю:
два тепла, шебуршащихся рядом,
шумно думающих тепла
(достаточно туповатых, надо сказать, тепла)
это слишком смешно для счастья – и я, вздрагивая, засыпаю.
...Посмотри, сколько разной чуши, ерунды золотой
и нарядной,
висит на убитой елке: облепиха, Урал, Алтай,
и Россия висит на ветке, и синий шар Амстердама,
и дворник скребет лопатой, и яблоко – Индокитай.
Хорошо, что еще на свете
остается – так елок много
(да и если немного осталось): одиноких, двойных, тройных.
Как сказал Сашин тесть перед смертью: – Дайте ложечку
Нового года
(вот именно так и сказал «дайте ло-жеч-ку нового года»),
приложился к шипучей ложке, удостоверился – и затих.
По-моему, замечательно. – По-моему, все – замечательно,
и то, что умрем, – замечательно, и то, что живем, – хорошо.
...на елке висит и качается ушастое ваше сиятельство,
щенячее наше сиятельство, доказанное рождество.

СТИХИ ОБО ВСЕМ

Влюбленные смотрят друг другу в глаза, но не видят тебя, а видят куски мешковины и куклу из тряпок.

– Посмотри на меня! – Я совсем не твоя судьба, я товарищ тебе, твой любовник, цветок и собака.

Как будто я зову ее из тьмы, она прыгает, прыгает и когда-нибудь не ...Кстати, о собаке. Когда я ложусь спать и выключаю свет, она стоит внизу у кровати, там, в темноте, и терпеливо ждет, когда я ей дам команду: – Иди сюда.

(Она очень воспитанная собака.)

И вот я говорю: иди ко мне! – и она начинает прыгать, прыгать, как оглашенная, цепляясь передними лапами за кровать, вытягивая морду, подрагивая невидимыми миру ушами, карабкаясь и срываясь.

Как будто я зову ее из тьмы, она прыгает, прыгает и когда-нибудь не Она так отчаянно хочет выбраться ко мне из этого мрака, так хочет забраться сюда, под защиту, в привычную жизнь, на подушку, в родное тепло, что мне вдруг начинает казаться, что это другой мрак и другие прыжки...

Как будто я зову ее из тьмы, она прыгает, прыгает и когда-нибудь не допрыгнет.

1.

Пасха. Буддийский божок сидит на порожке —
попой ко мне, мордой к балкону
(весь обласканный солнцем, с хвостиком посередке),
буркает на прохожих, заливается периодическим басом.
– Ну что, – говорю, – Барабашка, не веришь в нашего бога?
Обернулся божок, улыбается, не отвечает.

2.

А ведь раньше было не так: вот уж любили друг друга —
так это любили,
ссали на место, бегали друг за другом,
я с мокрой тряпкой – за ней, а она – от меня и по кругу,
забивалась черным комком под трубу в туалете,
закрывала глаза, утыкалась мордою в угол,
и, как цуцик, дрожала и была так тлетворно – моя.
А бежать было некуда: был я один на свете,
круглый как бог и безжалостный как земля.
И так все это было по-пахански, по-лагерному, скучно,
невыносимо,
что однажды она приползла ко мне утром
(четырехмесячная), после очередных побоищ,
вскарабкалась мне на грудь,
легла и заснула,
и такая тоска воцарилась,
что я только смотрел брезгливо
на нежный ее звериный затылок,
на поникшие уши ее, на пахучий детский висок —
и вдруг так отчетливо понял: Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ
И УЖЕ НИКОГДА НЕ СМОГУ ПОЛЮБИТЬ – НЕ ПОЛУЧИТСЯ.
...а когда мы очнулись – уже наступила весна
и мы спали,