света, ты поменьше),мой туман с твоим туманом погуляетнад проснувшейся Москвою, как и прежде?– Давайте! – отвечает собака.А сама уже тает и тает.Удивительно все-таки глупая сука....Полетим на юг Москвы посмотреть – как там Оленьказдоровая живет,полетим с тобой на запад посмотреть – как там Ирочкасчастливая живет,и на север полетим посмотреть, как там Сеня с Сашейв Питере живет,Рома, Настенька и Светочка живет(у меня уже такой большой живот,что осталось только несколько минут) —ну живут – и слава богу, что живут.А собака уже тает и тает....Мне тут снилось однажды: далекий израильский дом(всего-то пять дней мы и были с тобою вдвоем),ты мне все говорил: ты же темный, как кошкины сны,потеряешься в городе этом, найдет полицейский, а тытолько «мяу» да «ы-ы».Даже улицы, где ты прописан, ты не знал и, уверен, не знаешь.А ну отвечай – ведь не знаешь?И я отвечаю: – Не знаю....но зато я узнал, сколько было в нас волчьей любви...Пять уж лет как проснулся,а я только «мяу» да «ы-ы».А еще я запомнил (при жизни) – дом в Москвеи заснеженный дуб:много было в доме этом – рук ее и губ,девять лет одно лишь делобыло у нее:тело женское, большое,тело белое твое.Ты любила это тело, глупая и нежная,только где же твое тело, тело твое прежнее?Девять лет меня хотела, молодела, старилась(но лисе такое дело никогда не нравилось):трубки разные во рту, лейкемия белая,лебедь белая моя, что же ты наделала?..Но когда один человек уходит, выздоравливает илиповесился,другой человек через несколько лет собирает в мешкиоперенье его,все шмотье: белоснежные крылья, пальтои штаны — и выносит на лестницу,и спускается к мусоросборнику – и на сердце его легко....На помойке выпал снеги бомжей обрадовал:у лисы любимых нет,ей они без надобы.Как от них лиса устала,и во сне не рассказать:четырех сторон ей мало,надо пятый свет искать.Но, прощаясь, говорила(я точнее, говорил):– Тех, которых я любила,я действительно любил.– Дорогой автоответчик, ты прости меня за ложь(ты потом на человечий сам меня переведешь).Ни английский я не знаю, ни на русском не пою,я на ломаном туманном тут с тобою говорю.Жили-были эти люди, неродная мне семья,я надеюсь, снова будет кто-то счастлив без меня.Длится долгое свиданье,слез прощальных – полон рот.– Дорогие, до свиданья,здравствуй, жопа, Новый год.Кстати о Новом годе. Вышеозначенный Ромочка мне однажды написал (а я тоже его любил, по- своему):
«Дима, здравствуйте.
Я просто хотел сказать, что во втором варианте вашего предыдущего стихотворения есть на один фрагмент пазла больше.
И вот о чем я только что подумал.
Это как в старых, еще советских, детских конструкторах, которые нам так часто дарили под новогодние праздники, – там всегда на одну железяку больше. Как проклятье какое.
И вот ты сидишь, как дурак, собираешь механизм, завинчиваешь болтики, следуешь чертежу-схеме, а все равно ничего не получается. И тогда – крутишь, вертишь то, что должно было быть идеальным (потому что таким было задумано) – жизнью, любовью, не знаю, ну богом, если он есть. А вместо этого у тебя в руках – сам не понимаешь что.
Сейчас почти четыре утра, поэтому вряд ли смогу толком объяснить, что имею в виду, и буду надеяться, что вы понимаете мой лепет.
(...естественно, лишняя деталь не в том стишке. Просто дописанная строфа, как мне показалось, «подкидывает» ее во вселенную стихотворения.)
Понимаете?»
– Конечно, нет.
Потому что в смерти – не в постели:ни втроем не будешь, ни вдвоем.Каждый погибает, как умеет,каждый умирает о своем.А собака уже тает и тает....А под нами уже разлеглась, без границы, прекрасная осень,август- сентябрь, Россия, Париж и Мадрид:они засыпают, а думают, что плодоносят,у них от твоих причитаний – во рту и в подвздошье —болит.Но потом – на всеобщих ветвях – непременно затеплитсяглобусновогодний, дешевый, поддельный, китайский, земной....По личным небесным дорогам несется небесный автобус:ты чужой Париж не трогай – он прощается с тобой....Едет автобус, трясется, летит и гудит(собака свернулась в чужой переноске – и спит),на сиденьях автобуса пять человек, как эмигранты, сидят(пьют просроченный йогурт и призрачный пряник едят).А за быстрыми окнами – только туман да кусты(почему другие кресла – интересно мне – пусты?).– ...Женщины ищут своих мертвых мужчин,а мужья своих жен не ищут, —говорит Гаретовский Н.И., мой покойный учитель живогоанглийского языка.– Для мужчины смерть как прыщик,сковырнешь и все: пока!А для женщин все иначе – им важны воспоминанья,жизнь из них уходит долго – словно пена в мыльной ванне.Вот и Анна Васильевна в толстом носке(что сидит на переднем сиденье и так некрасива),ты всю жизнь провела в ерунде, в молоке,а ведь тоже, наверно, считала, что была безответно любима?– Да, – отвечает Анна Васильевна, — женщины ищут своих мужей, а мужчины своих мертвыхжен не ищут,ищут других – живых, помоложе.Бедная, тетя Нюра, в каком ты прекрасном платьесмотришь с своей фотографии на ту, что лежитв прихожей —старую, в темном халате, в упомянутых глупых носках(но с такой же нежной сердцевинкой,как и тридцать лет назад).Помнишь, Коля, эти ноги?Как рукой их раздвигал?Как капризничал с резинкой,Как расстегивал ширинку?(...много-много лет назад)Больше, Нюра, не хотят.Ведь закончились притирки,и закончились придирки:разлюбил и расхотел...А умерший мальчик, каких-то неполных семнадцати лет,несущий на заднем сиденье тяжелый цветочный бред,говорит непонятно кому (и уж лучше бы мальчик – пел):– О эта тяжесть мужского тела, напруженная ключица,синяя жилка бьется, то ли ящер он, то ли куница, (прижми его крепче, Нюра, он щас улетит, как птица).Не удержала, дура: вот он вырвался – и улетел....Но если вдруг они все замолчати перестанут плакаться, как дети,они почувствуют, что через них сейчас(как через нас, живых, пять-шесть секунд назад) проходит розовый и серый ветер.И серый ветер – всех печальней нам,а розовый – счастливей, чем мы знали.И в этом больше одиночества, чем там:когда нас не любили и бросали.– Это очень легко проверить, – говорит Гаретовский, глядя в автобусное стекло, —когда при жизни провожаешь из дома человека на поезд,и вдруг понимаешь, что завтра не будет завтра,и вдруг понимаешь, что прежним он уже никогдане придет, —вот тогда на тебя накатывает такая печаль и такаянежность, что хочется плакать,и гладить его по макушке, и повторять: «Идиот, идиот...»(оскорблять людей, когда любишь, – особая доблесть:через грубость и нежность – жизнь через нас поет).– Это очень легко проверить, – говорит Анна Васильевнав одиноком носке,я любила тебя, я купала тебя в молоке,я стирала тебе портки, я вдыхала твою рубаху,и теперь – даже после смерти – я твоею рубахой пахну.– Это очень легко проверить, – говорю я самымпростым из всех своих голосов, самым простым на свете:– Если где он и был, этот дом, превратившийся в дым,то он был только там, где сквозь сердце мое проходил,через бывшее сердце мое – серый ветер и розовый ветер.,
